В последней четверти XX в. в условиях нарастания непредсказуемости, хаотичности мира, подрывающей
веру не только в прогресс, но и просто в рациональное, получают все большее распространение религиозные, мистические и прочие
иррациональные течения мысли.
Автор: Андрей Фурсов
Поразительно, но происходит иррационализация и религиозная синкретизация даже светских и марксистских идейных систем, движений. Так, перуанская «Сендеро луминосо» («Светлый путь») – марксистская организация с маоистским уклоном, созданная университетским профессором А.Гусманом, в какой-то момент начала «модифицироваться» с помощью индейского милленаризма, а лидер организации стал рассматриваться в качестве реинкарнации последнего Великого Инки, убитого испанцами в 1572 г. Исследователи также отмечают использование мифов об Ангкоре «красными кхмерами». Можно привести и иные примеры, но и этих достаточно для иллюстрации общей тенденции.
В массовом бытовом сознании Запада указанной тенденции соответствует серьезный сдвиг от научной фантастики (science fiction) фэнтэзи (fantasy). В самой научной фантастике собственно научный, просвещенческо-рациональный элемент уменьшился и ослабился, а фэнтэзийный (т.е. по сути сказочный) усилился. Достаточно взглянуть на эволюцию Пола Андерсона, Гарри Гаррисона и многих других авторов, начинавших в 1950–1960-е годы в качестве классических научных фантастов.
Фэнтэзи – это не просто ненаучная фантастика. Если
science fiction – это будущее в будущем, «будущее – как будущее», то фэнтези – это прошлое в будущем и как будущее. Это сказочная
версия мира средневековья и древности, населенная драконами, гоблинами, эльфами, гномами, ликантропами и т.д., опрокинутая
в будущее и часто лишь дополненная сверхсовременной техникой. И суть дела не меняется от того, что местом действия фэнтэзи
может быть и космос, в котором летают фотонные звездолеты и совершаются «прыжки» через гиперпространство, и параллельные
миры. Остается главное — сказочно-мистический ход происходящих событий. Именно в пользу этого склонилась чаша весов в 1980–1990-е
годы. Отсюда – фантастический рост популярности с 1980-х «Властелина колец» Дж.Р.Р.Толкина, «поттеромания» 1990-х,
огромная популярность ролевых игр (прежде всего в США) типа «Башен и драконов» («Dungeons and Dragons») и различных «Quests»,
а также мистических триллеров Стивена Кинга, Дина Кунца и др., вот уже почти четверть века сохраняющих свою популярность.Автор: Андрей Фурсов
Поразительно, но происходит иррационализация и религиозная синкретизация даже светских и марксистских идейных систем, движений. Так, перуанская «Сендеро луминосо» («Светлый путь») – марксистская организация с маоистским уклоном, созданная университетским профессором А.Гусманом, в какой-то момент начала «модифицироваться» с помощью индейского милленаризма, а лидер организации стал рассматриваться в качестве реинкарнации последнего Великого Инки, убитого испанцами в 1572 г. Исследователи также отмечают использование мифов об Ангкоре «красными кхмерами». Можно привести и иные примеры, но и этих достаточно для иллюстрации общей тенденции.
В массовом бытовом сознании Запада указанной тенденции соответствует серьезный сдвиг от научной фантастики (science fiction) фэнтэзи (fantasy). В самой научной фантастике собственно научный, просвещенческо-рациональный элемент уменьшился и ослабился, а фэнтэзийный (т.е. по сути сказочный) усилился. Достаточно взглянуть на эволюцию Пола Андерсона, Гарри Гаррисона и многих других авторов, начинавших в 1950–1960-е годы в качестве классических научных фантастов.
Поворот от науки к сказке и от Современности – к Средневековью и Древности (повторю, независимо от того, помещены ли они теперь в будущее, в космос или находятся в вымышленном мире, вроде Mystara World или Hallow world «Башен и Драконов») захватил не только массовую литературу и игры, но, естественно, и кино, чему в немалой степени способствовали возможности, предоставленные компьютером.
Компьютерная техника за последние двадцать пять лет совершила революцию (или контрреволюцию – кому как угодно) в кино, резко усилив тенденцию к потрясающей воображение зрелищности и существенно ослабив то, что связано с искусством, с творчеством режиссера и актера. Конечно, во второй половине 1970-х – 1980-е годы снимали свои фильмы Анно, Бенекс, Бунюэль, Вендерс, Годар, Гринуэй, Кубрик, Линч, Паркер, Рене, Скорсезе, Стоун, Фассбиндер и другие. Однако их фильмы – это для гурманов, которых становится все меньше.
Если взглянуть на наиболее известные голливудские фильмы «сумеречной зоны» XX в. (1975–1991), то наиболее известные блокбастеры и «высокое кино» разделятся примерно поровну, хотя «примерно» – все же в пользу блокбастеров. На их стороне будут: «Рокки–1» (1976 г., «Оскар», за ним последуют –2, –3, –4, –5) со Сталлоне, «Кинг-Конг» (1976), «Звездные войны» (1977), «Супермен» (1978), «Чужой–1» (1979 г., за ним последуют –2, –3, –4) с Сигурни Уивер, «Империя наносит ответный удар» (1980), цикл (три фильма) об Индиане Джонсе с Харисоном Фордом, «Первая кровь» («Рэмбо–1», 1982 г.) со Сталлоне, «Возвращение Джедая» (1983), «Терминатор–1» (1984) со Шварцнеггером («Терминатор–2», 1991 г.), «Хищник–1» (1987) со Шварцнеггером, «Робокоп»–1, «Крепкий орешек–1» (1988 г., последуют –2, –3) с Уиллисом, «Бэтмен» (1989).
С другой стороны оказываются: «Таксист» Скорсезе (1976), «Охотник на оленей» Чимино
(1978 г., «Оскар»), «Апокалипсис сегодня» (1979) и «Бойцовая рыбка» (1983) Копполы, «Амадей» Формана (1984 г., «Оскар»),
«Однажды в Америке» Леоне (1984), «Взвод» (1986) и «Уолл-стрит» (1987) Стоуна, «Человек дождя» Б.Левинсона (1988
г., «Оскар»), «Молчание ягнят» Дж.Демми (1991 г., «Оскар»).
Однако этот внешне «примерный паритет» не должен вводить в заблуждение. В 1998 г. «The Hollywood Reporter» опубликовал список 500 крупнейших режиссеров. Первые три места занимают Спилберг, Кэмерон, Лукас, на четвертом – Скорсезе, на пятом – Кубрик, на шестом – Коппола, на четырнадцатом – Стоун, на двадцать седьмом – Поллак. Без комментариев.
В кинематографе, типичном для Спилберга, Лукаса, Кэмерона и т.п. актер как таковой, актерская игра, режиссер в старом смысле слова практически не нужны. Нужны специалист по спецэффектам, компьютерщик, композитор. Остальное приложится. Так кино превращается в иной жанр, из него уходят литература и театр и остается шоу, гладиаторские бои конца XX в. и битвы с чудовищами.
Кино чудовищ, страшных инопланетян и борцов с ними потребовало героев и героинь (а следовательно, актеров и актрис) с иной, чем прежде, фактурой и внешностью. Герои и героини становились брутальнее. «Кому, – ехидно замечает О.Рейзен, – могло… прийти в голову, что по мере развития цивилизации уровень популярности киноидола окажется в пропорциональной (прямой, а не обратной) зависимости от его близости к палеолиту? Покуда ученые жизнь кладут, чтобы опровергнуть теорию Дарвина, кинематографисты осуществляют ее в обратном направлении: чем ближе физиономические данные актера к мохнатому предку, тем больше его шансы на успех. Узкие проваленные или скошенные лбы, сросшиеся брови, крошечные глазки, выпирающие челюсти – где вы, доктор Ломброзо?.. Полное отсутствие интеллекта». Шварцнеггер, Сталлоне (не худший вариант), Бред Питт, Том Хэнкс, Чак Норрис, Ник Нолти, Джон Траволта (в Европе – Депардье) заняли место Грегори Пека, Хэмфри Богарта, Марлона Брандо, Ива Монтана. Что осталось от прежнего типа? Де Ниро, Майкл Дуглас, Дастин Хофман, Аль Пачино. Все?
Еще более серьезные изменения «fight the monster» кино привнесло во внешний облик героинь, чему также немало поспособствовал феминизм (тоже бизнес, кстати). «Сумеречная зона» XX в. стала, похоже, и сумерками нормальной женской внешности в кино (и модельном бизнесе). Два последних десятилетия календарного XX в., пишет уже упоминавшаяся Рейзен, привели на киноэкран обилие «сомнительных с точки зрения определения пола фигур»: Сигурни Уивер, Джоди Фостер, Кэтлин Тёрнер, Линда Хэмилтон, Мариса Паредес, Кармен Маура, Франческа Нери и др. Сомнения в плане половой принадлежности возникают здесь по поводу не только внешности, но и поведения: бабцы-андрогины лихо расправляются с чудовищами, мордуют мужиков и друг друга. Одна сцена мордобоя с использованием приемов кун-фу и каратэ между героинями Рейчел Тикотин и Шарон Стоун в фильме «Вспомнить все» («Total recall», 1990 г., в заглавной мужской роли – Шварцнеггер) чего стоит.
Конечно, и раньше кино как бизнес, кино как ремесло занимало больше места, чем киноискусство. Так, в 1950-е и 1960-е годы неореализм в Италии и «новая волна» во Франции вовсе не доминировали, большинство предпочитало совсем другое. И тем не менее компьютерная техника не просто подвела материально-техническую базу для господства зрелищно-ремесленного кино, но и создала условия для вытеснения другого кино, – того, в котором есть актерская игра, но нет планетарных катаклизмов, столкновений с астероидами, колдунов, магов и чудовищ. Именно эти последние, если говорить о фантастике, начали на рубеже 1970–1980-х годов активно теснить с экрана «просто» астронавтов, навигаторов, инженеров, таких как герои снятой в 1968 г. по роману А.Кларка «Космической одиссеи».
Техника стала превращаться лишь в фон, вроде джунглей, саванн, прерий или буша в романах Майн Рида, Хаггарда, Буссенара или Сальгари. Реальными главными героями, вокруг и «по поводу» которых все крутится и с которыми сражаются, стали «чужие» (первый фильм – 1979 г.), чудовища из фильмов типа «Левиафан», «Хищник», «Нечто» и т.п. Помимо прочего, в «сумерки XX в.» произошла дерационализация научной фантастики с устранением из нее не только большей части научного элемента, но и такого идейного комплекса, как вера в прогресс, будь то научно-технический или социальный, в рациональную природу человека, в рациональное устройство мира. Таким образом, массовая литература и кино Запада последней четверти XX в. справили свои «поминки по Просвещению» (название замечательной книги Дж.Грэя). Однако эти поминки были частью более масштабных поминок, связанных с утратой в 1970-1980-е годы веры в прогресс и торжество рационального. И не случайно в 1992 г. выйдет книга Жана Гимпеля «Конец прогресса: технический упадок и кризис Запада». Но, возможно, Гимпель сгустил краски? Возможно. В любом случае имеет смысл взглянуть на развитие науки и техники в «сумеречные» годы XX в.
Развитие техники в 1975–1991 гг. – это, прежде всего, компьютеры и средства связи. В 1976 г. появляется струйный принтер IBM. В 1977 г. – первый серийный домашний компьютер С.Джобса и М.Возняка «Apple–2»; 1978 г. – Apple создает винчестер (жесткие диски) для персональных компьютеров. В 1980 г. «Microsoft» создает операционную систему MS-DOS, которую принимает IBM. В 1981 г. появляется первый персональный компьютер (ПК) IBM с операционной системой (МS-DOS), а в 1983 г. – первый ПК со встроенным жестким магнитным диском. В том же году японцы приступают к созданию компьютера «пятого поколения» (около 1 млрд. операций в секунду.) В 1984 г. появляется ПК «Mackintosh» и начинает действовать INTERNET. С 1985 г. созданием операционной системы «Windows» начинается настоящее восхождение Билла Гейтса и его компании «Microsoft»; в том же году создана программа электронных таблиц «Excel», а «Sony» и «Philips» начали производство CD-ROM. В 1986 г. появляется первый портативный («laptop») ПК. В 1989 г. завершается процесс укладки через Атлантику первого волоконно-оптического кабеля. Уже в следующем году – году создания Windows–3 – мировые компьютерные сети подвергаются атаке «вирусов», организованной хакерами. В последний год исторического XX в. – 1991 – происходит коммерциализация Интернета, и он делает важный шаг к приобретению нынешнего вида.
1978 г. – первые мобильные телефоны, настолько дорогущие, что позволить себе их могут только «богатенькие Буратино» – шейхи из Объединенных Арабских Эмиратов; в 1979 г. «мобильники» начнут распространяться в Японии и только в 1982 г. – в США. В 1976 г. японцы выпускают кассетный видеомагнитофон, а в 1979 г. появляются ТВ «Matsusita» с плоским жидкокристаллическим экраном и аудиоплейер «Walk-mann» с наушниками, теперь фанаты могли слушать своих кумиров где угодно. В 1980 г. по миру «покатился» кубик Рубика, был выпущен компакт-диск «Philips», а с 1982 г. начинается массовая продаже компакт-дисков.
В 1979 г. в Японии появился поезд на магнитной подвеске (скорость 517 км/час), а в 1981 г. были пущены высокоскоростные поезда (TGV) на французских железных дорогах (сначала Париж – Лион).
Продолжалось, хотя и скорее инерционное и количественное, чем качественное исследование космоса. В 1976 г. американские «Vicking»–1 и –2 сели на Марсе. В 1977 г. американцы запустили «Voyager»–1 и –2, которые устремились в сторону границ Солнечной системы. 1978 г. – советские «Венера–11» и «Венера–12» садятся на Венеру. В 1981 г. состоялся первый полет челнока «Колумбия». С 1984 г. американцы регулярно запускают челноки «Challenger», вокруг Земли продолжает крутиться советская станция «Мир».
В 1978 г. появляется первый ребенок «из пробирки» – англичанка Луиза Браун. Вообще, в 1975–1991 гг. биологи и медики достигли значительных успехов в научных исследованиях по многим направлениям (изучение ДНК, генная инженерия, трансплантация органов), создание искусственного сердца. В то же время, во второй половине 1970-х –1980-е годы появились первые серьезные симптомы торможения развития науки и техники. Так, в начале 1980-х годов выяснилось, что дальние полеты в космос или длительное пребывание людей в ближайшем космосе имеют биологические ограничения, да и финансов на планировавшиеся в эйфории 1960-х – первой половине 1970-х годов программы освоения космоса не хватает. Снижение интереса к освоению космоса – очевидный факт: если в 1985 г. 17% населения США считали исследование космоса величайшим достижением послевоенной эпохи, то в 1989 г. – только 3% населения были согласны с этим.
Сердечные болезни не исчезли в 1990 г. – как это прогнозировалось в 1967 г.; смертность от рака в США с 1962 по 1982 гг. увеличилась на 7%, а онкологический истеблишмент предпочитает тратить деньги не на профилактику, а на лечение, поскольку это гарантирует профессиональный престиж и приток средств. Исследования показали, что ряд опасных микробов (например, Plasmodium falciparum – переносчик малярии) обрели устойчивость к антибиотикам. В «сумерки» века возвращаются старые болезни и появляются новые (о чем предупреждал еще в 1967 г. в «Сумме технологии» Лем).
Пожалуй, только в одной области прогресс бесспорен – компьютеры, однако и здесь есть проблемы. Да, компьютеры сделали жизнь более комфортной, но более ли удобной? Я не говорю уже ни о снижении с 1987 г. производительности труда в некоторых сегментах сферы услуг из-за применения компьютеров и психологическом упрощении пользователей Интернет и многом другом – every acquisition is a loss and every loss is an acquisition.
В 1983 г. в мир пришла новая болезнь СПИД (AIDS) (точнее, был открыт ее вирус), словно вернувшая наш мир в страшные 1350-е годы («черная смерть»). И произошло это всего лишь через четыре года после объявления об окончательном уничтожении вируса черной оспы.
В середине 1980-х заговорили об озоновых дырах и проблемах озонового слоя, однако очень скоро, в 1986 г., внимание от «озоновых дыр» и спекуляций на эту тему на какое-то время отвлекла страшная катастрофа в Чернобыле в 1986 г.
Эта катастрофа стала дополнительным аргументом для тех, кто говорил либо о «конце прогресса» (Гимпель и др.), либо о «конце науки» (Хорган и др.). Речь, разумеется, не идет о конце научных исследований или о конце каких бы то ни было качественных изменений вообще. Речь о другом – о достижении в развитии науки некоего порога, когда вложение средств – денег и интеллекта – дает все меньшую отдачу; о таком изменении психологического и интеллектуального климата, когда рациональные поиски истины перестают быть ценностью; о том, что развитие техники упирается в социальные и финансовые барьеры и что наука и техника, будучи элементом общества, не могут решить его проблемы, как это ожидалось в 1920–1940-е годы и как это отчасти происходило в 1950–1970-е; напротив, они создают проблемы.
Повторю: подробнее мы проговорим об этом ниже, во втором томе (II части) в главе «Век надежд и иллюзий», а затем сравним нынешнюю мировую ситуацию с фазами технического старения европейской цивилизации XIV–XV вв. и других цивилизаций – очень поучительно. Сейчас еще раз хочу обратить внимание на словно усталый, инерционно-затухающий характер научно-технических достижений последней четверти календарного XX века, их в большей степени количественный, узкоспециализированный, чем качественный и широкий характер. Изобретений, открытий, исследований – много. Но все большая и большая их часть – по все более мелкой и узкой тематике, что разрывает общенаучную ткань, а вместе с тем и науку в целом, которая превращается в экспертный анализ и подменяется им, а как известно, эксперт – это тот, кто знает все больше и больше о все меньшем и меньшем.
Достижения в области общественных наук – резкий контраст по сравнению со «славным тридцатилетием» как по количеству, так и по качеству. Дюжина работ, не больше. Это «Истоки английского индивидуализма» А.Макфарлейна (1978), «Культурные противоречия капитализма» Д.Белла (1976), «История II мировой войны» Б.Лиддел Гарта (1976), «Доказательства и опровержения» И.Лакатоша (1976), «Размышления о войне» Арона (1976), «Период постмодернизма» Лиотара (1979), «Взлет и падение политической прессы» С.Косса (т. 1–2, 1981), «Коммунизм как реальность» (1981), «Горбачевизм» (1988), «Кризис коммунизма» А.А.Зиновьева, «Последствия прагматизма» Р.Рорти, «Диктатура над потребностями» Фехера, Хеллер и Маркуша (1983), «Философский дискурс о Модерне» Ю.Хабермаса (1985), «Циклы американской истории» А.Шлезингера–мл. (1986), «Американский ум замыкается» А.Блума (1987), «Взлет и падение великих держав» П.Кеннеди (1988), «Сознательная наука» («Science avec concience») Э.Морэна (1990), «Конец Современности» Дж.Ваттимо (1991).
В «сумерки XX в.» появилось несколько книг по теории и методологии естественных наук и математики, которые имеют общеметодологическое значение. Это «Фракталы и геометрия природы» Б.Мандельбро (1981), «Порядок из Хаоса» И.Пригожина и И.Стенгерс (1984), «Хаос. Создание новой науки» Дж.Глейка (1987), «Краткая история времени» С.Хокинга (1988), «Новый ум короля. О компьютерах, мышлении и законах физики» Р.Пенроуза (1989).
В социальной и гуманитарной науке шел тот же процесс сегментации-парцеллизации знания, утраты им целостного характера, что и в науках о природе. Только, пожалуй, ярче и быстрее, поскольку здесь значительно отчетливее выражался социальный интерес. Здесь теория, целостный анализ – это автоматически социальная критика. В гуманитарных и общественных науках детеоретизация и дробление знания нашли свое идейное и «методологическое» обоснование/оформление в постмодернизме (культурно-научный коррелят «неолиберализма») с его принципиальной атеоретичностью и установкой на мелко- и узкотемье, на субъективное, на восприятие, а не на реальность, на память, а не на историю, на части и частички, а не на целое, на третьестепенное, на эпифеномены. В результате наука утрачивает целостные черты и превращается в сумму, совокупность, мозаику все более мелких и узких проблемотем, тогда как целостность этих научных парцелл обеспечивается уже не научными или даже не рациональными сущностями. А как известно, целое определяет элемент(ы), а не наоборот. В результате мы получаем парадоксальную ситуацию: все менее научный характер того, что как сумма мелких и мельчайших элементов представляется все более научным, точнее – информационно насыщенным. Субъекты этого процесса суть те, кто знает все больше и больше о все меньшем и меньшем и не соотносят свое «меньшее» с «меньшим» других.
Как это ни парадоксально, указанные тенденции не только развиваются на фоне и в условиях НТР, но и являются одним из побочных результатов ее самой и ее социальных последствий. Я уже не говорю еще об одном факторе, который объективно выступает в качестве тормоза, если не препятствия на пути развития науки, и этот фактор тоже обусловлен НТР и тем, что называют «информационное общество». Речь идет о переизбытке информации, о мощном потоке информационного шума, информ-мусора. В нынешних условиях научный работник («ученый») все больше работает с «шумами». Теперь задачей, предшествующей собственно научному исследованию и требующей все больше и больше профессионального времени, становится «отделение зерен от плевел», что вдвойне сложно. Во-первых, растет объем мусора (плюс сознательный запуск «концептуальных вирусов»); во-вторых, детеоретизация рационального знания лишает исследователя адекватных средств «селекции шумов». Так «информационное общество» топит науку – упорядоченную форму информации – в информационном потоке. Мегабитовая бомба, о которой еще тридцать с лишним лет назад писал Ст.Лем, взорвалась.
Во многом «устало-инерционным» характером отличается и развитие искусства – живописи, музыки, литературы в 1975–1991 гг. В «сумеречной» живописи практически нет сколько-нибудь значительных имен. В музыке – Шнитке, Кирхнер, Типпет, еще два-три имени. Не многим лучше ситуация в литературе. Зиновьев («интеллектуальные романы», «Зияющие высоты», 1976 г. и «Желтый дом», 1980 г.), Бродский, Апдайк, Мура-ками, Варгас Льоса, Кундера. Вспоминается также скандал вокруг «Сатанинских стихов» Салмана Рушди, «Красное колесо» Солженицына как политико-культурный элемент «холодной войны» и роман Умберто Эко «Имя розы» (1980). Нобелевские премии по литературе, которые в той или иной степени часто были элементом политической игры (не в такой, как Нобелевские премии мира, но тем не менее), в конце XX в. стали еще и политкорректными. Ну а в художественном плане ни качественно, ни количественно литература 1975–2000 гг. (впрочем, как и музыка) не идет в сравнение с литературой «славного тридцатилетия» и уж тем более «длинных двадцатых» – налицо «затухание колебаний». Ну что же, большая литература – роман, возникла вместе с Модерном. С ним она, по-видимому, и уйдет. По крайне мере, календарный эпилог XX в. – 1992–2002 гг. – подтверждает это.
Необходимо обратить самое пристальное внимание на иранскую революцию. Это – поворотный пункт в истории мусульманского мира не только в XX в., но и в современной (1789–1991) эпохе в целом. По сути, это – «мартовские иды» Модерна на мусульманской периферии капсистемы, ведь иранская революция, которая к тому же произошла в одной из самых просвещенных монархий Ближнего Востока, развивалась не только не под марксистскими или левыми лозунгами, но и вообще не под светскими, а под религиозными, фундаменталистскими.
Если арабский социализм (или национализм) или, скажем, пантюркизм были схемами, не противоречившими геокультуре Просвещения – их цели и ценности были понятны европейцу и не вызывали у него отчуждения, то цели, ценности и программа хомейнистской революции и исламского фундаментализма суть тотальное отрицание западной культуры как таковой, политической жизни западной цивилизации и буржуазного общества, всей парадигмы Просвещения. Это в отличие от национализма не игра на одном поле с Западом; это – стремление организовать другую игру на другом поле и по другим – незападным – правилам.
Символично, что в год, предшествующий хомейнистской революции, – 1978, лондонское издательство «Henley» выпустило книгу Э.Саида «Ориентализм», которая сразу же стала интеллектуальным и политическим бестселлером. Ее главная мысль заключалась в том, что ориентализм, созданный Западом, представляет собой не столько науку, сколько средство идейно-политического контроля Запада над Востоком путем научного навязывания последнему его образа как отсталого, статичного и пассивного (здесь очевидно влияние М.Фуко, его концепции «власти-знания»). Запад, писал Саид, ориентализировал Восток (т.е. представил его исходно статичным и отсталым, годным только для европейского завоевания, с которого якобы и началась динамика); для реального научного понимания и познания Востока нужны дезориентализация Востока, устранение научных мифов и т.д., т.е. создание новых правил «научной игры», организация «новой игры» – такой, которая не будет функциональным элементом системы «идейно-политического контроля».
Как и у Хомейни, у Саида речь шла о создании новых правил игры, только применительно прежде всего к интеллектуальной сфере, конкретно – к области востоковедения. И это совпадение не случайно, в нем выразился дух эпохи, ее историческая психоэнергетика, и Саид вовремя откликнулся на это. В результате его (довольно слабая если говорить в целом) работа стала культурно-политическим манифестом и событием, которое воспринималось в качестве своеобразного водораздела в изучении Востока; отсюда термины postsaid historiography, postsaid discourse и так далее. О том, что Восток нужно изучать «из него самого», а не на западный манер, изучать с использованием минимума нагруженных западными реалиями и ценностями терминов, о необходимости «восточноцентричного» подхода писали и до Саида (например, китаист Ч.Скиннер в середине 1960-х), и после него. Однако в точку попал именно Саид, поскольку «выдал» свою книгу в «нужное», кризисное время, породившее и иранский кризис, и кризис в отношениях Север – Юг (не случайно в 1980 г., В.Брандт публикует доклад «Север – Юг: проблемы выживания»), и хомейнистскую революцию, и исламский фундаментализм.
Будучи антипросвещенческим, антизападным, исламский фундаментализм, бесспорно, революционное явление (точнее, одновременно реакционное, в смысле – антимодерновое, и революционное). В любом случае, думаю, правы те, кто, как, например, О.Руа, считают: в отличие от традиционализма, направленного на сохранение существующего положения, его консервацию, а то и явное подморожение, фундаментализм стремится к корням, к чистым и незамутненным традицией истокам, т.е. к тому, чтобы преодолеть традицию, или даже смести ее. Фундаментализм – «штука» весьма революционная, и не случайно ядро исламистских организаций, их активисты суть прежде всего более или менее образованная городская молодежь, которая в условиях господства модели модерна в той или иной степени не получала «место под солнцем». Под этим (но только под этим) углом зрения исламский фундаментализм похож на молодежно-студенческие волнения на Западе в 1968–1970 гг., а точнее занимает в истории мусульманского мира XX в. эквивалентную им нишу. Более того, я бы назвал исламский фундаментализм, его революционный порыв не только мусульманским постмодерном, но и в известном смысле мусульманским социальным, властно-производственным аналогом научно-технической революции в западном (северном) ядре капсистемы.
Вообще следует отметить, что обращение к религиозному, иррациональному, усиление религиозной, фундаменталистской компоненты в «сумерки XX в.» происходят не только в исламе, но также и в христианстве (в США), и в иудаизме.
Более того, фундаментализм – рыночный – оживляется и побеждает в социально-экономической политике, в политико-экономической практике. В 1979 г. фундаменталисты победили и начали свои революции в двух странах – религиозную в Иране и рыночно-экономическую в Великобритании. В 1979 г. в этой англосаксонской стране победила Тэтчер – сторонница неолиберализма (рыночного фундаментализма), начавшая наступление на многие аспекты welfare state. После победы на выборах в США Рейгана к «фундаменталистской революции в экономике» подключилась еще одна англосаксонская страна, и контрнаступление неолибералов (по форме – англосаксонский рыночноиндиви-дуалистический реванш по отношению к советскому коммунистическому и германо-французскому этатистскому порыву 1914–1975 гг.) приобрело мировой характер. Это контрнаступление, эта революция (контрреволюция), продолжающаяся до сих пор и чем-то напоминающая исторический отрезок 1871–1914 гг., были обусловлены как логикой развития капитализма (см. мои «Колокола Истории») вообще и динамикой развития мировой экономики в частности, так и логикой противостояния капитализма и коммунизма, «холодной войны».
Однако этот внешне «примерный паритет» не должен вводить в заблуждение. В 1998 г. «The Hollywood Reporter» опубликовал список 500 крупнейших режиссеров. Первые три места занимают Спилберг, Кэмерон, Лукас, на четвертом – Скорсезе, на пятом – Кубрик, на шестом – Коппола, на четырнадцатом – Стоун, на двадцать седьмом – Поллак. Без комментариев.
В кинематографе, типичном для Спилберга, Лукаса, Кэмерона и т.п. актер как таковой, актерская игра, режиссер в старом смысле слова практически не нужны. Нужны специалист по спецэффектам, компьютерщик, композитор. Остальное приложится. Так кино превращается в иной жанр, из него уходят литература и театр и остается шоу, гладиаторские бои конца XX в. и битвы с чудовищами.
Кино чудовищ, страшных инопланетян и борцов с ними потребовало героев и героинь (а следовательно, актеров и актрис) с иной, чем прежде, фактурой и внешностью. Герои и героини становились брутальнее. «Кому, – ехидно замечает О.Рейзен, – могло… прийти в голову, что по мере развития цивилизации уровень популярности киноидола окажется в пропорциональной (прямой, а не обратной) зависимости от его близости к палеолиту? Покуда ученые жизнь кладут, чтобы опровергнуть теорию Дарвина, кинематографисты осуществляют ее в обратном направлении: чем ближе физиономические данные актера к мохнатому предку, тем больше его шансы на успех. Узкие проваленные или скошенные лбы, сросшиеся брови, крошечные глазки, выпирающие челюсти – где вы, доктор Ломброзо?.. Полное отсутствие интеллекта». Шварцнеггер, Сталлоне (не худший вариант), Бред Питт, Том Хэнкс, Чак Норрис, Ник Нолти, Джон Траволта (в Европе – Депардье) заняли место Грегори Пека, Хэмфри Богарта, Марлона Брандо, Ива Монтана. Что осталось от прежнего типа? Де Ниро, Майкл Дуглас, Дастин Хофман, Аль Пачино. Все?
Еще более серьезные изменения «fight the monster» кино привнесло во внешний облик героинь, чему также немало поспособствовал феминизм (тоже бизнес, кстати). «Сумеречная зона» XX в. стала, похоже, и сумерками нормальной женской внешности в кино (и модельном бизнесе). Два последних десятилетия календарного XX в., пишет уже упоминавшаяся Рейзен, привели на киноэкран обилие «сомнительных с точки зрения определения пола фигур»: Сигурни Уивер, Джоди Фостер, Кэтлин Тёрнер, Линда Хэмилтон, Мариса Паредес, Кармен Маура, Франческа Нери и др. Сомнения в плане половой принадлежности возникают здесь по поводу не только внешности, но и поведения: бабцы-андрогины лихо расправляются с чудовищами, мордуют мужиков и друг друга. Одна сцена мордобоя с использованием приемов кун-фу и каратэ между героинями Рейчел Тикотин и Шарон Стоун в фильме «Вспомнить все» («Total recall», 1990 г., в заглавной мужской роли – Шварцнеггер) чего стоит.
Конечно, и раньше кино как бизнес, кино как ремесло занимало больше места, чем киноискусство. Так, в 1950-е и 1960-е годы неореализм в Италии и «новая волна» во Франции вовсе не доминировали, большинство предпочитало совсем другое. И тем не менее компьютерная техника не просто подвела материально-техническую базу для господства зрелищно-ремесленного кино, но и создала условия для вытеснения другого кино, – того, в котором есть актерская игра, но нет планетарных катаклизмов, столкновений с астероидами, колдунов, магов и чудовищ. Именно эти последние, если говорить о фантастике, начали на рубеже 1970–1980-х годов активно теснить с экрана «просто» астронавтов, навигаторов, инженеров, таких как герои снятой в 1968 г. по роману А.Кларка «Космической одиссеи».
Техника стала превращаться лишь в фон, вроде джунглей, саванн, прерий или буша в романах Майн Рида, Хаггарда, Буссенара или Сальгари. Реальными главными героями, вокруг и «по поводу» которых все крутится и с которыми сражаются, стали «чужие» (первый фильм – 1979 г.), чудовища из фильмов типа «Левиафан», «Хищник», «Нечто» и т.п. Помимо прочего, в «сумерки XX в.» произошла дерационализация научной фантастики с устранением из нее не только большей части научного элемента, но и такого идейного комплекса, как вера в прогресс, будь то научно-технический или социальный, в рациональную природу человека, в рациональное устройство мира. Таким образом, массовая литература и кино Запада последней четверти XX в. справили свои «поминки по Просвещению» (название замечательной книги Дж.Грэя). Однако эти поминки были частью более масштабных поминок, связанных с утратой в 1970-1980-е годы веры в прогресс и торжество рационального. И не случайно в 1992 г. выйдет книга Жана Гимпеля «Конец прогресса: технический упадок и кризис Запада». Но, возможно, Гимпель сгустил краски? Возможно. В любом случае имеет смысл взглянуть на развитие науки и техники в «сумеречные» годы XX в.
Развитие техники в 1975–1991 гг. – это, прежде всего, компьютеры и средства связи. В 1976 г. появляется струйный принтер IBM. В 1977 г. – первый серийный домашний компьютер С.Джобса и М.Возняка «Apple–2»; 1978 г. – Apple создает винчестер (жесткие диски) для персональных компьютеров. В 1980 г. «Microsoft» создает операционную систему MS-DOS, которую принимает IBM. В 1981 г. появляется первый персональный компьютер (ПК) IBM с операционной системой (МS-DOS), а в 1983 г. – первый ПК со встроенным жестким магнитным диском. В том же году японцы приступают к созданию компьютера «пятого поколения» (около 1 млрд. операций в секунду.) В 1984 г. появляется ПК «Mackintosh» и начинает действовать INTERNET. С 1985 г. созданием операционной системы «Windows» начинается настоящее восхождение Билла Гейтса и его компании «Microsoft»; в том же году создана программа электронных таблиц «Excel», а «Sony» и «Philips» начали производство CD-ROM. В 1986 г. появляется первый портативный («laptop») ПК. В 1989 г. завершается процесс укладки через Атлантику первого волоконно-оптического кабеля. Уже в следующем году – году создания Windows–3 – мировые компьютерные сети подвергаются атаке «вирусов», организованной хакерами. В последний год исторического XX в. – 1991 – происходит коммерциализация Интернета, и он делает важный шаг к приобретению нынешнего вида.
1978 г. – первые мобильные телефоны, настолько дорогущие, что позволить себе их могут только «богатенькие Буратино» – шейхи из Объединенных Арабских Эмиратов; в 1979 г. «мобильники» начнут распространяться в Японии и только в 1982 г. – в США. В 1976 г. японцы выпускают кассетный видеомагнитофон, а в 1979 г. появляются ТВ «Matsusita» с плоским жидкокристаллическим экраном и аудиоплейер «Walk-mann» с наушниками, теперь фанаты могли слушать своих кумиров где угодно. В 1980 г. по миру «покатился» кубик Рубика, был выпущен компакт-диск «Philips», а с 1982 г. начинается массовая продаже компакт-дисков.
В 1979 г. в Японии появился поезд на магнитной подвеске (скорость 517 км/час), а в 1981 г. были пущены высокоскоростные поезда (TGV) на французских железных дорогах (сначала Париж – Лион).
Продолжалось, хотя и скорее инерционное и количественное, чем качественное исследование космоса. В 1976 г. американские «Vicking»–1 и –2 сели на Марсе. В 1977 г. американцы запустили «Voyager»–1 и –2, которые устремились в сторону границ Солнечной системы. 1978 г. – советские «Венера–11» и «Венера–12» садятся на Венеру. В 1981 г. состоялся первый полет челнока «Колумбия». С 1984 г. американцы регулярно запускают челноки «Challenger», вокруг Земли продолжает крутиться советская станция «Мир».
В 1978 г. появляется первый ребенок «из пробирки» – англичанка Луиза Браун. Вообще, в 1975–1991 гг. биологи и медики достигли значительных успехов в научных исследованиях по многим направлениям (изучение ДНК, генная инженерия, трансплантация органов), создание искусственного сердца. В то же время, во второй половине 1970-х –1980-е годы появились первые серьезные симптомы торможения развития науки и техники. Так, в начале 1980-х годов выяснилось, что дальние полеты в космос или длительное пребывание людей в ближайшем космосе имеют биологические ограничения, да и финансов на планировавшиеся в эйфории 1960-х – первой половине 1970-х годов программы освоения космоса не хватает. Снижение интереса к освоению космоса – очевидный факт: если в 1985 г. 17% населения США считали исследование космоса величайшим достижением послевоенной эпохи, то в 1989 г. – только 3% населения были согласны с этим.
Сердечные болезни не исчезли в 1990 г. – как это прогнозировалось в 1967 г.; смертность от рака в США с 1962 по 1982 гг. увеличилась на 7%, а онкологический истеблишмент предпочитает тратить деньги не на профилактику, а на лечение, поскольку это гарантирует профессиональный престиж и приток средств. Исследования показали, что ряд опасных микробов (например, Plasmodium falciparum – переносчик малярии) обрели устойчивость к антибиотикам. В «сумерки» века возвращаются старые болезни и появляются новые (о чем предупреждал еще в 1967 г. в «Сумме технологии» Лем).
Пожалуй, только в одной области прогресс бесспорен – компьютеры, однако и здесь есть проблемы. Да, компьютеры сделали жизнь более комфортной, но более ли удобной? Я не говорю уже ни о снижении с 1987 г. производительности труда в некоторых сегментах сферы услуг из-за применения компьютеров и психологическом упрощении пользователей Интернет и многом другом – every acquisition is a loss and every loss is an acquisition.
В 1983 г. в мир пришла новая болезнь СПИД (AIDS) (точнее, был открыт ее вирус), словно вернувшая наш мир в страшные 1350-е годы («черная смерть»). И произошло это всего лишь через четыре года после объявления об окончательном уничтожении вируса черной оспы.
В середине 1980-х заговорили об озоновых дырах и проблемах озонового слоя, однако очень скоро, в 1986 г., внимание от «озоновых дыр» и спекуляций на эту тему на какое-то время отвлекла страшная катастрофа в Чернобыле в 1986 г.
Эта катастрофа стала дополнительным аргументом для тех, кто говорил либо о «конце прогресса» (Гимпель и др.), либо о «конце науки» (Хорган и др.). Речь, разумеется, не идет о конце научных исследований или о конце каких бы то ни было качественных изменений вообще. Речь о другом – о достижении в развитии науки некоего порога, когда вложение средств – денег и интеллекта – дает все меньшую отдачу; о таком изменении психологического и интеллектуального климата, когда рациональные поиски истины перестают быть ценностью; о том, что развитие техники упирается в социальные и финансовые барьеры и что наука и техника, будучи элементом общества, не могут решить его проблемы, как это ожидалось в 1920–1940-е годы и как это отчасти происходило в 1950–1970-е; напротив, они создают проблемы.
Повторю: подробнее мы проговорим об этом ниже, во втором томе (II части) в главе «Век надежд и иллюзий», а затем сравним нынешнюю мировую ситуацию с фазами технического старения европейской цивилизации XIV–XV вв. и других цивилизаций – очень поучительно. Сейчас еще раз хочу обратить внимание на словно усталый, инерционно-затухающий характер научно-технических достижений последней четверти календарного XX века, их в большей степени количественный, узкоспециализированный, чем качественный и широкий характер. Изобретений, открытий, исследований – много. Но все большая и большая их часть – по все более мелкой и узкой тематике, что разрывает общенаучную ткань, а вместе с тем и науку в целом, которая превращается в экспертный анализ и подменяется им, а как известно, эксперт – это тот, кто знает все больше и больше о все меньшем и меньшем.
Достижения в области общественных наук – резкий контраст по сравнению со «славным тридцатилетием» как по количеству, так и по качеству. Дюжина работ, не больше. Это «Истоки английского индивидуализма» А.Макфарлейна (1978), «Культурные противоречия капитализма» Д.Белла (1976), «История II мировой войны» Б.Лиддел Гарта (1976), «Доказательства и опровержения» И.Лакатоша (1976), «Размышления о войне» Арона (1976), «Период постмодернизма» Лиотара (1979), «Взлет и падение политической прессы» С.Косса (т. 1–2, 1981), «Коммунизм как реальность» (1981), «Горбачевизм» (1988), «Кризис коммунизма» А.А.Зиновьева, «Последствия прагматизма» Р.Рорти, «Диктатура над потребностями» Фехера, Хеллер и Маркуша (1983), «Философский дискурс о Модерне» Ю.Хабермаса (1985), «Циклы американской истории» А.Шлезингера–мл. (1986), «Американский ум замыкается» А.Блума (1987), «Взлет и падение великих держав» П.Кеннеди (1988), «Сознательная наука» («Science avec concience») Э.Морэна (1990), «Конец Современности» Дж.Ваттимо (1991).
В «сумерки XX в.» появилось несколько книг по теории и методологии естественных наук и математики, которые имеют общеметодологическое значение. Это «Фракталы и геометрия природы» Б.Мандельбро (1981), «Порядок из Хаоса» И.Пригожина и И.Стенгерс (1984), «Хаос. Создание новой науки» Дж.Глейка (1987), «Краткая история времени» С.Хокинга (1988), «Новый ум короля. О компьютерах, мышлении и законах физики» Р.Пенроуза (1989).
В социальной и гуманитарной науке шел тот же процесс сегментации-парцеллизации знания, утраты им целостного характера, что и в науках о природе. Только, пожалуй, ярче и быстрее, поскольку здесь значительно отчетливее выражался социальный интерес. Здесь теория, целостный анализ – это автоматически социальная критика. В гуманитарных и общественных науках детеоретизация и дробление знания нашли свое идейное и «методологическое» обоснование/оформление в постмодернизме (культурно-научный коррелят «неолиберализма») с его принципиальной атеоретичностью и установкой на мелко- и узкотемье, на субъективное, на восприятие, а не на реальность, на память, а не на историю, на части и частички, а не на целое, на третьестепенное, на эпифеномены. В результате наука утрачивает целостные черты и превращается в сумму, совокупность, мозаику все более мелких и узких проблемотем, тогда как целостность этих научных парцелл обеспечивается уже не научными или даже не рациональными сущностями. А как известно, целое определяет элемент(ы), а не наоборот. В результате мы получаем парадоксальную ситуацию: все менее научный характер того, что как сумма мелких и мельчайших элементов представляется все более научным, точнее – информационно насыщенным. Субъекты этого процесса суть те, кто знает все больше и больше о все меньшем и меньшем и не соотносят свое «меньшее» с «меньшим» других.
Как это ни парадоксально, указанные тенденции не только развиваются на фоне и в условиях НТР, но и являются одним из побочных результатов ее самой и ее социальных последствий. Я уже не говорю еще об одном факторе, который объективно выступает в качестве тормоза, если не препятствия на пути развития науки, и этот фактор тоже обусловлен НТР и тем, что называют «информационное общество». Речь идет о переизбытке информации, о мощном потоке информационного шума, информ-мусора. В нынешних условиях научный работник («ученый») все больше работает с «шумами». Теперь задачей, предшествующей собственно научному исследованию и требующей все больше и больше профессионального времени, становится «отделение зерен от плевел», что вдвойне сложно. Во-первых, растет объем мусора (плюс сознательный запуск «концептуальных вирусов»); во-вторых, детеоретизация рационального знания лишает исследователя адекватных средств «селекции шумов». Так «информационное общество» топит науку – упорядоченную форму информации – в информационном потоке. Мегабитовая бомба, о которой еще тридцать с лишним лет назад писал Ст.Лем, взорвалась.
Во многом «устало-инерционным» характером отличается и развитие искусства – живописи, музыки, литературы в 1975–1991 гг. В «сумеречной» живописи практически нет сколько-нибудь значительных имен. В музыке – Шнитке, Кирхнер, Типпет, еще два-три имени. Не многим лучше ситуация в литературе. Зиновьев («интеллектуальные романы», «Зияющие высоты», 1976 г. и «Желтый дом», 1980 г.), Бродский, Апдайк, Мура-ками, Варгас Льоса, Кундера. Вспоминается также скандал вокруг «Сатанинских стихов» Салмана Рушди, «Красное колесо» Солженицына как политико-культурный элемент «холодной войны» и роман Умберто Эко «Имя розы» (1980). Нобелевские премии по литературе, которые в той или иной степени часто были элементом политической игры (не в такой, как Нобелевские премии мира, но тем не менее), в конце XX в. стали еще и политкорректными. Ну а в художественном плане ни качественно, ни количественно литература 1975–2000 гг. (впрочем, как и музыка) не идет в сравнение с литературой «славного тридцатилетия» и уж тем более «длинных двадцатых» – налицо «затухание колебаний». Ну что же, большая литература – роман, возникла вместе с Модерном. С ним она, по-видимому, и уйдет. По крайне мере, календарный эпилог XX в. – 1992–2002 гг. – подтверждает это.
Необходимо обратить самое пристальное внимание на иранскую революцию. Это – поворотный пункт в истории мусульманского мира не только в XX в., но и в современной (1789–1991) эпохе в целом. По сути, это – «мартовские иды» Модерна на мусульманской периферии капсистемы, ведь иранская революция, которая к тому же произошла в одной из самых просвещенных монархий Ближнего Востока, развивалась не только не под марксистскими или левыми лозунгами, но и вообще не под светскими, а под религиозными, фундаменталистскими.
Если арабский социализм (или национализм) или, скажем, пантюркизм были схемами, не противоречившими геокультуре Просвещения – их цели и ценности были понятны европейцу и не вызывали у него отчуждения, то цели, ценности и программа хомейнистской революции и исламского фундаментализма суть тотальное отрицание западной культуры как таковой, политической жизни западной цивилизации и буржуазного общества, всей парадигмы Просвещения. Это в отличие от национализма не игра на одном поле с Западом; это – стремление организовать другую игру на другом поле и по другим – незападным – правилам.
Символично, что в год, предшествующий хомейнистской революции, – 1978, лондонское издательство «Henley» выпустило книгу Э.Саида «Ориентализм», которая сразу же стала интеллектуальным и политическим бестселлером. Ее главная мысль заключалась в том, что ориентализм, созданный Западом, представляет собой не столько науку, сколько средство идейно-политического контроля Запада над Востоком путем научного навязывания последнему его образа как отсталого, статичного и пассивного (здесь очевидно влияние М.Фуко, его концепции «власти-знания»). Запад, писал Саид, ориентализировал Восток (т.е. представил его исходно статичным и отсталым, годным только для европейского завоевания, с которого якобы и началась динамика); для реального научного понимания и познания Востока нужны дезориентализация Востока, устранение научных мифов и т.д., т.е. создание новых правил «научной игры», организация «новой игры» – такой, которая не будет функциональным элементом системы «идейно-политического контроля».
Как и у Хомейни, у Саида речь шла о создании новых правил игры, только применительно прежде всего к интеллектуальной сфере, конкретно – к области востоковедения. И это совпадение не случайно, в нем выразился дух эпохи, ее историческая психоэнергетика, и Саид вовремя откликнулся на это. В результате его (довольно слабая если говорить в целом) работа стала культурно-политическим манифестом и событием, которое воспринималось в качестве своеобразного водораздела в изучении Востока; отсюда термины postsaid historiography, postsaid discourse и так далее. О том, что Восток нужно изучать «из него самого», а не на западный манер, изучать с использованием минимума нагруженных западными реалиями и ценностями терминов, о необходимости «восточноцентричного» подхода писали и до Саида (например, китаист Ч.Скиннер в середине 1960-х), и после него. Однако в точку попал именно Саид, поскольку «выдал» свою книгу в «нужное», кризисное время, породившее и иранский кризис, и кризис в отношениях Север – Юг (не случайно в 1980 г., В.Брандт публикует доклад «Север – Юг: проблемы выживания»), и хомейнистскую революцию, и исламский фундаментализм.
Будучи антипросвещенческим, антизападным, исламский фундаментализм, бесспорно, революционное явление (точнее, одновременно реакционное, в смысле – антимодерновое, и революционное). В любом случае, думаю, правы те, кто, как, например, О.Руа, считают: в отличие от традиционализма, направленного на сохранение существующего положения, его консервацию, а то и явное подморожение, фундаментализм стремится к корням, к чистым и незамутненным традицией истокам, т.е. к тому, чтобы преодолеть традицию, или даже смести ее. Фундаментализм – «штука» весьма революционная, и не случайно ядро исламистских организаций, их активисты суть прежде всего более или менее образованная городская молодежь, которая в условиях господства модели модерна в той или иной степени не получала «место под солнцем». Под этим (но только под этим) углом зрения исламский фундаментализм похож на молодежно-студенческие волнения на Западе в 1968–1970 гг., а точнее занимает в истории мусульманского мира XX в. эквивалентную им нишу. Более того, я бы назвал исламский фундаментализм, его революционный порыв не только мусульманским постмодерном, но и в известном смысле мусульманским социальным, властно-производственным аналогом научно-технической революции в западном (северном) ядре капсистемы.
Вообще следует отметить, что обращение к религиозному, иррациональному, усиление религиозной, фундаменталистской компоненты в «сумерки XX в.» происходят не только в исламе, но также и в христианстве (в США), и в иудаизме.
Более того, фундаментализм – рыночный – оживляется и побеждает в социально-экономической политике, в политико-экономической практике. В 1979 г. фундаменталисты победили и начали свои революции в двух странах – религиозную в Иране и рыночно-экономическую в Великобритании. В 1979 г. в этой англосаксонской стране победила Тэтчер – сторонница неолиберализма (рыночного фундаментализма), начавшая наступление на многие аспекты welfare state. После победы на выборах в США Рейгана к «фундаменталистской революции в экономике» подключилась еще одна англосаксонская страна, и контрнаступление неолибералов (по форме – англосаксонский рыночноиндиви-дуалистический реванш по отношению к советскому коммунистическому и германо-французскому этатистскому порыву 1914–1975 гг.) приобрело мировой характер. Это контрнаступление, эта революция (контрреволюция), продолжающаяся до сих пор и чем-то напоминающая исторический отрезок 1871–1914 гг., были обусловлены как логикой развития капитализма (см. мои «Колокола Истории») вообще и динамикой развития мировой экономики в частности, так и логикой противостояния капитализма и коммунизма, «холодной войны».
http://www.razumei.ru/lib/article/1791
Комментариев нет:
Отправить комментарий