Западная историография Сталинизма: «На службе Марса и Минервы»

 В фильме Михаила Ромма «Ленин в Октябре» есть одна примечательная сцена. Рабочий Василий приносит скрывающемуся на конспиративной квартире Ленину целую кипу свежих газет. Однако Ленин остается недоволен тем, что среди газет отсутствует черносотенная газета. "Врагов надо знать! Принесите завтра" - требует Ленин. Неважно, является этот разговор творческим вымыслом сценариста или неким апокрифом из жизни Ленина. Важно то, что для понимания сложившейся ситуации не второстепенную роль играет информация из стана идеологического противника.

Перенося этот принцип на историческую почву, мы также должны осознавать, что для изучения сталинского периода нам так или иначе придется ознакомится и разобраться с положениями в западной исторической науке. Мне кажется, важность такого подхода состоит даже не столько в освоении конкретной фактологии, сколько в поиске новых толчков для осмысления сталинского периода или даже подтверждения нашего взгляда на Советскую эпоху. Казалось бы, как могут западные историки разделять наши взгляды? В данном случае мне бы хотелось привести конкретный пример. Заведующий кафедрой восточноевропейской истории в университете имени Гумбольдта в Берлине Йорг Баберовски, который даже на фоне других западных историков выделяется крайним антисоветизмом, пишет: «Русские коммунисты были искушёнными учениками века Разума и Просвещения (здесь и далее выделено мной): то, что упустила природа, должно быть восполнено человеческими руками. А всему, что не отвечало требованиям разума, как его понимали большевики, следовало исчезнуть с лица земли. Социализм нисколько не опровергал главную идею модернизма, наоборот, он стремился к ее подлинному осуществлению» [1]. Итак, немецкий историк считает большевиков учениками эпохи просвещения, стремящихся к подлинному осуществлению модерна. Для российских Сванидз и Пивоваровых признание большевиков как продолжателей дела Вольтера, Лейбница, Монтескье, было бы непреодолимым идеологическим барьером. Замечу, что в плане модерна это высказывание вполне соответствует положениям Сути Времени (расхождения лишь в оценках).

Далее я не буду подробно останавливаться на исследованиях и выводах отдельных западных историков. Мне кажется куда более важным начертить генезис развития западной историографии сталинизма на примере двух самых ярких научных течениях. В качестве страны я возьму США, так как наиболее сильное влияние в формировании историографии об СССР в западных государствах оказывали именно Соединенные Штаты.

Активное изучение сталинской эпохи началось после окончания Второй Мировой Войны в рамках дисциплин Russian studies и Soviet and Communist studies, более известных как советология (Sovietology). Советология была сильно заострена под нужды Холодной Войны, которая и определила её исключительную идеологизированность. Реальные знания об истории СССР нужны были настолько, насколько они соответствовали нуждам ведущийся войны на её пропагандистских и политических направлениях. Для американской политической элиты важно было понять, с каким противником они столкнулись. Каков его военный и экономический потенциал. Как функционируют институты. Какова кадровая политика, и как принимаются решения в высших эшелонах власти. Каковы отношения народа и власти. Изучение советской истории должно было помочь в понимании советского настоящего. Однако политика железного занавеса предотвращала поступления актуальной и исторической информации, а собственных источников для изучения советской истории было немного. Главными источниками были: архив Гувера, основанный еще во времена поволжского голода 1921 года, архив Троцкого, различные эмигрантские архивы и официальная советская пресса. Главным козырем для изучения сталинизма послужил смоленский партийный архив. Он был захвачен еще немцами во время Великой Отечественной Войны, а в 1945 г. он оказался в Баварии, в американской зоне оккупации. Собственно, во времена Холодной Войны на его материалах и было написано большинство работ по сталинской тематике. Узкая база источников, с одной стороны сильно ограничивала американских историков, с другой стороны, давала свободу для самых разнообразных интерпретаций и домыслов.

Также существовала кадровая проблема. Людей, которые изучали Советский Союз, было не так уж много. Поэтому в штат политических аналитиков зачисляли даже историков. Так крупный американский русист-историк Ричард Пайпс вполне себе хорошо уживался в роли руководителя группы аналитиков т.н. Команды Б (Team B). Группа была сформирована по инициативе директора ЦРУ Джордж Буша старшего (того самого, будущего президента США) в 1976 году. В ее задачи входила оценка новейших военных стратегических разработок СССР. Пайпс был далеко не единственный, кто с охотой пошел служить своей стране. Многие американских историков использовали свое положение консультантов и экспертов политического истеблишмента для повышения своего материального статуса и влияния в научных кругах. Государство и т.н. общественные организации вроде Фонда Рокфеллера и Фонда Форда обеспечивало их должным финансированием и престижным рабочем местом в Стэндфорде, Йеле, Гарварде и Принстоне. Дэвид Энгерман определил такое двойственное положение американских историков как «службу обоим, Марсу (подразумевая воинствующие государство) и Минерве (подразумевая науку)» [2]. Служба Марсу неизбежно сказывалась на направленности научных публикаций. Порой знания историка использовались в конкретных акциях информационной войны. Так, в 1984 году историк Роберт Конквест опубликовал для предвыборной кампании Рейгана некое практическое пособие под названием «Что делать, когда придут русские?» [3] В нем доктор исторических наук стэндфордского университета обрисовал последствия возможной советской оккупации со всеми из этого (по мнению автора) вытекающими последствиями, такими как: ограбление населения, убийства, голод и массовые изнасилования. В таком ключе скепсис советской стороны относительно выходцев из элитных университетов США выглядит вполне закономерным. Вспоминая это время, американский историк Линн Виола писала: «У меня не вызывает удивления то…, что советы постоянно рассматривали студентов по обмену, как шпионов, особенно если они были из Гарварда…» [4]

Господствующей теорией среди американских советологов стала теория тоталитаризма. Полагаю, что большинство знакомо с этой теорией. Ограничусь лишь кратким перечислением её центральных положений. Согласно этой концепции, под тоталитарным государством подразумевается система личной власти диктатора, опирающегося на единую партию с массовой социальной поддержкой. Контроль власти осуществляется путем репрессивного и бюрократического аппарата, цензурой над СМИ и запретом на частную собственность. В её ранней версии теория была сформулирована Ханной Арендт. На американской почве её последовательно развивали сотрудники Гарвардского университета Карл Иоахим Фридрих и Збигнев Бжезинский. Теория тоталитаризма помогала свести под одной крышей Нацизм и Сталинизм, при этом удобным образом вынося за скобки дискуссии либерализм (т.е. сами США). Власти США довольно быстро оценили ту роль, которую тоталитарный подход сможет сыграть в идеологическом противостоянии с СССР. К шестидесятым годам представители тоталитарного направления прочно окопались практически во всех кузницах кадров политической элиты. Язык политического истеблишмента США и по сей день несет в себе ярко выраженную терминологию этой теории. Карл Дойч, Питер Кенез, Адам Улам, Мартин Малиа и упомянутые уже Конквест и Бжезинский стали наиболее известными представителями этого направления. Работа Конквеста «Большой Террор» [5] стала классикой тоталитарной теории. Нельзя сказать, что господство тоталитарной школы было связано лишь только с поддержкой властей США. Её успешному продвижению способствовало и отсутствие других стройных теорий. Концепция тоталитаризма подкупала простотой усвоения и легкостью применения. Адепты тоталитарной теории зачастую грешили чрезмерным универсализмом, пытаясь применить свои установки вплоть до античности. Тем не менее, теория тоталитаризма не всегда встречала в научных кругах положительные отклики. Со слов историка Джона Арч Гетти, навязывание тоталитарной концепции порой напоминало церковную литургию [6]. Историки, которые работали за рамками этой теории, могли натолкнуться на жесткое противодействие. Когда историк Мануэль Саркисянц в начале 50-х годов пытался опубликовать свои статьи о британских истоках нацисткой идеологии, шедшие в разрез с теорией тоталитаризма, он натолкнулся на предостережения своих коллег и вездесущие отсутствие интереса у научных издательств [7].

Историки тоталитарной школы:

 

Роберт Конквест

Адам Улам

Збигнев Бжезинский

Засилье тоталитарной школы продолжалось вплоть до конца шестидесятых годов. Поражение США во Вьетнаме, гражданские и студенческие движения породили новую когорту историков. Новое направление в американской историографии долго не осознавалось как таковое. Только в 1986 году статья Шейлы Фицпатрик [8] стала своеобразным манифестом нового направления, которое принято называть Ревизионизмом. Там же Фицпатрик прочертила линию фронта между тоталитаристами и ревизионистами. Согласно Фицппатрик, главное противостояние находилось в методологической области. Сторонники тоталитарной модели предпочитали рассматривать сталинский период с позиции государства и политической элиты, т.е. сверху, ревизионисты, напротив, преимущественно рассматривали советское общество и его интеракции с властью, т.е. снизу [9]. В этом смысле сильное влияние на ревизионистов оказала французская историческая традиция школы анналов Марка Блока. В конечном итоге ревизионисты так и не смогли выработать что-то вроде единой стройной теории, как представители тоталитаризма. Единственное, что связывало ревизионистов в одно течение, были социологическая методология и неприятие модели тоталитаризма.

Рассматривая главные направления ревизионистских исследований, можно выделить следующие пункты:
1. Ревизионисты указывали на высокую социальную мобильность [10] советского общества. Существовали социальные группы (бенефициарии), выигрывающие от сталинской политики. Привилегии могли выражаться как в повышении материального уровня, так и в общественном престиже: стахановцы, закрытые распределители для номенклатуры, МТСы для колхозников и пр. Также ревизионисты подчеркивали мобилизационную роль советской идеологии в проведении политических и экономических преобразований. В своей монографии Линн Виола показала значимость т.н. движения 25 000 [11] для проведения коллективизации. Вопреки царившему тогда мнению о жестоко навязанной идеи коллективизации сверху, Виола отстаивала позицию, что рабочие, направляющиеся в деревню, вполне разделяли целесообразность коллективизации. Таким образом, сталинское государство обеспечивало себе поддержку среди групп населения. В тоталитарной модели народ играл скорее пассивную роль. Всякие инициативы сверху носили принудительно-репрессивный характер. Массовую поддержку Сталинизма снизу сторонники тоталитаризма не рассматривали. Дополнив свои исследования в области групп, поддерживающих сталинский курс, исследованиями о группах, противостоящих государству [12], ревизионисты доказали гетерогенность советского общества.

2.  Особенно острыми стали расхождения по вопросу о сталинских репрессиях. С точки зрения тоталитаризма террор являлся инструментом для укрепления личной власти Сталина и коммунистической партии. Источником террора был, естественно, лично Сталин. Монография историка Джона Арч Гетти стала настоящей провокацией. В своей монографии [13] Гетти рассматривал репрессии с точки зрения борьбы центра с неэффективным бюрократическим аппаратом периферии. Более того, согласно Гетти, Сталин не обязательно являлся инициатором репрессий. Гетти полагал, что часть регионального партийного и государственного аппарата была в не меньшей степени заинтересована в развязывании репрессий. Позже идею Гетти о конфликте центра-периферии подхватил в России историк Ю.Н. Жуков [14]. Гетти был также одним из первых, кто ставил под сомнения миллионные жертвы сталинского террора, но ввиду отсутствия тогда доступа к архивам Гетти впадал в другую крайность и сильно их преуменьшал. Приверженцы тоталитаризма усматривали в выводах Гетти снятие со Сталина ответственности за репрессии. В тоже время концепция Гетти предусматривала наличие других властных субъектов в виде региональных партийно-бюрократических групп. Это положение ставило крест на модели тоталитаризма, так как наличие таких групп фактически означало, что СССР не являлся тоталитарным государством.

Историки Ревизионисты:

Шейла Фицпатрик

Джон Арч Гетти

Линн Виола

Характер развернувшейся дискуссии вышел далеко за рамки приличия обычных академических споров. Сторонники тоталитаризма воспринимали идеи ревизионистов не только как критику их теории, но и как покушение на священные камни американского мировоззрения и мироустройства. Соответственно, отпор ревизионистам давался зачастую в весьма жесткой форме. Оценивая уровень дискуссии тех лет, Линн Виола писала: «Несмотря на то, что врагом в американской Холодной Войне являлся Советский Союз, я всегда удивлялась, почему американские советологи, в их внутренних войнах, так напоминают сталинистов (троцкизм = ревизионизм), превращая все дебаты в бинарности и маргинализируя все голоса вне мейнстрима».[15] Широко распространилась практика навешивания ярлыков. Ревизионистов обвиняли в коммунизме, в апологетике Сталина и даже в отрицании Холокоста. Ричард Пайпс заявлял: «Я игнорирую их (ревизионистские) работы. Как можно бороться с людьми, которые отрицают Холокост? Это всё равно что, если кто-нибудь верит в то, что земля плоская» [16]. Это было прямой ложью. Ревизионисты не испытывали особых симпатий к Сталину (скорее даже наоборот) и никогда не отрицали Холокост. Несмотря на такой прессинг, влияние ревизионистов возрастало. В скорости сторонники ревизионистского подхода появились и в западной Европе. 

Злую шутку с ревизионистами сыграла перестройка. Ревизионисты усматривали в новом курсе Горбачёва подтверждения своей концепции, что советская система не является статично-тоталитарной и вполне способна на политическую эволюцию. Но именно благодаря перестройке теория тоталитаризма получила в России самое широкое распространение, как раз в тот момент, когда на западе обозначился её упадок. Пожалуй, чуть ли не единственной работой ревизионистов, опубликованной в СССР была книга Стивена Коэна (которого лишь с натяжкой можно отнести к ревизионистам) о Бухарине [17]. Причина публикации, на мой взгляд, вытекала из тогдашней исторической политики М.С.Горбачёва и А.Н. Яковлева - ударить хорошим Бухариным по плохому Сталину. Это было вполне естественно. Для идеологической войны, ведущейся российскими либералами против советского прошлого, концепция тоталитаризма была гораздо удобней. Уничтожение Советского Союза хоть и обеспечило ревизионистам долгожданный допуск к советским архивам, но одновременно оставило ревизионизм за рамками российского, общественного дискурса. Как результат, в российских СМИ 90-х годов беспрепятственно господствовала терминология тоталитарной школы. Довольно большое число российских историков, особенно те, кто тесно связан с обществом "Мемориал", перешли на позиции тоталитаризма. Только после 2000 года, тогда, когда поезд уже ушёл, некоторые ревизионистские работы были переведены на русский, но должного эффекта они уже не возымели.

Окончание Холодной Войны привело к заметному смягчению полемики между тоталитарным и ревизионистским направлениями. Связано это в том числе и с переориентацией американской геополитики на Ближний и Дальний Восток. Согласно Линн Виоле, на смену тоталитаризму пришла концепция столкновения цивилизаций, на смену Пайпсу пришёл Хантингтон [18]. Некоторые историки говорят о пост-ревизионизме и пост-тоталитаризме, но мне кажется говорить о полном размытии этих двух концепций преждевременно. Ведь последователи тоталитаризма сохранили за собой инструмент формирования сознания политической элиты США. То, что эти господа нынче упорно учат фарси и рассказывают о тоталитарном характере режимов Каддафи и Асада, вовсе не означает, что завтра они снова не начнут вспоминать русский. Формула Марса и Минервы остаётся в силе.

Возвращаясь к словам роммовского Ленина, хочется призвать к подробному освоению наработок ревизионистов. Да, ревизионисты не испытывали особых симпатий к Советскому Союзу, а порой презирали всё советское. Но, также как Бердяев, ненавидя большевизм, смог открыть в нём интересную сторону (по сути, восстанавливая связь русской православной культуры с советским проектом), так же и ревизионисты смогли открыть многие интересные стороны сталинской эпохи. Ревизионистский подход на сегодняшний день является наиболее основательным отпором теории тоталитаризма, столь популярной среди российских либералов. Если научиться вычленять антисоветские суждения ревизионистов, концентрируясь на смысловом и фактологическом ядре, то можно обрести знания, а значит и оружие для борьбы с засильем тоталитарного подхода в России.

Научное наследие американских и европейских ревизионистов слишком велико, дабы вместить его в рамки одной статьи. Поэтому я надеюсь, что мне удалось не только провести мини-экскурс в американскую историографию сталинизма, но и показать, насколько пресловутый западный взгляд на советскую историю противоречив, многообразен и какой потенциал он в себе таит.

Александр Малышев
"Суть Времени" Германия

---

[1] Йорг Баберовски: Красный Террор. История сталинизма. Москва, 2007, стр.12.

[2] David C. Engerman: Know Your Enemy: The Rise and Fall of America’s Soviet Experts. Oxford University Press 2009, p.2.
 

[3] Robert Conquest, Jon Manchip White: What to Do When the Russians Come: A Survivor’s Guide, by Conquest and Jon Manchip White. New York,1984.
 

[4] Lynne Viola: The Cold War within Cold War, in: Kritika. Explorations in Russian and Eurasian History, Vol.12, Num. 3, 2011, pp. 689-690.
 

[5] Robert Conquest: The Great Terror: Stalin's Purge of the Thirties. New York, 1968.
 

[6] John Arch Getty: Comments: Codes and Confessions, in Slavic Review, vol. 67, num. 3, 2008, pp. 711-715.
 

[7] Мануэль Саркисянц: Неудобные истоки, АПН от 29.09.2009. http://www.apn.ru/publications/article10491.htm  

[8] Sheila Fitzpatrick: New perspectives on Stalinism, in Russian Review, vol. 45, num. 4, 1986, pp. 357-373.

[9] Там же, стр. 367.
 

[10] Sheila Fitzpatrick: Education and Social Mobility in the Soviet Union 1921-1932. Cambridge University Press, 1979.
 

[11] Lynne Viola: The best sons of the fatherland. Workers in the vanguard of Soviet collectivization. New York ,1987.

[12] Lynne Viola: Peasant rebels under Stalin. Collectivization and the culture of peasant resistance. New York, Oxford 1996.
 

[13] John Arch Getty: Origins of the Great Purges: The Soviet Communist Party Reconsidered, 1933-1938. New York, 1985.
 

[14] Юрий Николаевич Жуков: Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933-1937 гг. Москва, 2003.
 

[15] Lynne Viola: The Cold War within Cold War, in: Kritika. Explorations in Russian and Eurasian History, Vol.12, Num. 3, 2011, p. 689.

[16] Цитируется по: Sheila Fitzpatrick: Revisionism in Retrospect: A Personal view, in Slavic Review, vol. 67, num. 3, 2008, p. 691.
 

[17] Стивен Коэн: Бухарин. Политическая биография 1888-1938. Москва, 1988.
 

[18] Lynne Viola: The Cold War within Cold War, in: Kritika. Explorations in Russian and Eurasian History, Vol.12, Num. 3, 2011, p. 689.

http://eot.su/node/15813