Илья Роготнев
В России сформировался целый социально-культурный уклад, который условно можно назвать «русский
постмодерн». Чтобы обнаружить его контуры, необходимо определить постмодерн как феномен современности. В настоящей статье
я немного скажу о постмодерне в целом и о русском постмодерне в частности.
После модерна: в общем и целом В 2012 году я прочитал лекцию о постмодернизме для членов пермской ячейки общественно-политического движения
«Суть времени». Друзья попросили меня изложить материалы лекции в печатном виде. В результате я опубликовал в своём
журнале цикл из 4-х текстов:Тезисы о постмодернеДеконструктивизмМодернТень модернаСобственно, здесь я изложил основные аспекты лекции. Попытался придать изложению постепенность и динамику
повышения сложности, сохраняя относительную самостоятельность каждой статьи. Если читатель ознакомился с этими материалами,
то данный раздел он может пропустить. Если же обобщить, то смысл этого цикла заключается в следующем:
(1) Постмодерн есть некая социокультурная ситуация, разрывающая с парадигмой модерна – с тем, что мы часто называем современной (западной) цивилизацией. Это ситуация исчерпания культурного творчества, обессмысливания всех идеологий, формирования хаотичной и крайне неустойчивой картины мира, отрицания человека как полноценного субъекта – ситуация «конца истории». Суть постмодерна – в захватившем Запад ощущении длящейся смерти, распада культуры и сознания. Это состояние умирания порождает неисчерпаемую экстравагантность и необыкновенный динамизм культурных форм. Соответственно, ощущение смерти закрепляется в целом социально-культурном укладе.
(2) Постмодернизм как творческие (интеллектуальные, художественные и иные) практики в ситуации постмодерна выработал относительно единый метод – деконструктивизм. Этот метод использует продвинутые гуманитарные теории для разоблачения мира культуры, отрицания дискурсов и практик человеческой цивилизации. Я стремился показать, что деконструктивизм при этом ищет новой подлинности – подлинности, которая лежит вне истории и культуры, подлинности смутно угадываемого Иного, манящей дали за горизонтом знаков, конструктов и тотальной власти. Идёт ли речь о реабилитации женского начала или неразгаданного Востока, опыте маргиналов или шизофрении – деконструктивизм противопоставляет тёмное иное всему строю нашей цивилизации. Я, таким образом, предполагаю, что в основе постмодерна – не просто усталость от культуры, но не вполне рациональное движение к «иному культуры». В ядре постмодерна – тёмное, теневое начало, которое требуется разгадать.
(3) Постмодерн сформировался внутри модерна – исторического проекта, в котором жил западный мир последние несколько столетий. Модерн строил жизнь на основаниях разумности, пользы и приоритетов индивида – самодеятельного, свободного, ответственного, пытливого. Однако, как показали великие критики модерна (я ссылался на тексты Достоевского и Ницше) разум человека не может опираться на самого себя, поскольку вне сверхличного абсолюта тёмное начало в человеке начнёт бунт против разума – во имя своеволия, иррациональной прихоти, неограниченной воли и безудержной силы.
(4) Эпоха модерна, оторвав трансцендентное/абсолют от земной жизни, не только дала разуму великие полномочия, но и пробудила «иное разума» – то, что Ницше называл «Волей», Фрейд – «Оно», а Мишель Фуко стремился отыскать в опыте безумцев и маргиналов. Это потаённое естество способно выполнять культурообразующую роль. Оно соотносится с определённой мифологией и эстетикой – сатурнической и дионисийской. Оно конструирует свою антипросветительскую утопию: карнавальное Царство Воли – мир безудержных насыщений, испражнений, многообразия сексуальных и иных табуированных в традиции практик, раскрепощение бесконечного желания. Оно обладает своим методом познания (деконструктивизм), своей онтологией (мир как хаос) и, в конечном счёте, своей исходной метафизической интуицией: Бог мёртв. Исчерпание модерна сопровождается восхождением Царства Воли. Оно же – мир состоявшейся смерти. Это не просто философия (более того – как философия оно себя проявляет редко), а целостный ментальный и социальный уклад.
Политические аспекты этого уклада связаны, во-первых, с абсолютизацией антагонизма между «свободой» и «властью» (с радикальной критикой любой власти); во-вторых, с мобилизацией «нового пролетариата» – разного рода меньшинств и маргиналов, трудовых мигрантов, «жертв» психиатрии, носителей криминальной антикультуры и прочих групп, исключённых из классической классовой структуры, из отношений производства и господства; в-третьих, с «превращением» идеологий, размыванием их содержания и мутацией в причудливые антиформы: нацисты – антинациональные наследники национализма, либероиды – антилиберальные наследники либерализма, леваки – антикоммунистические наследники коммунизма.Русский постмодернЯ не буду анализировать отдельные произведения искусства, но хочу указать на саму возможность видеть в постмодернизме нечто большее, чем «игру», цитирование и юмор. Возьмем, к примеру, мэтра отечественного постмодернизма – В.Г. Сорокина. Его повести и романы не просто деконструируют язык и культуру – они пытаются прорваться к иному. Обилие образов смерти, сексуальных девиаций, мотивы скатофагии и антропофагии создают особую атмосферу – атмосферу мрачной преисподней. Постмодернисты озабочены проблемой языка, его связей с реальностью. У Сорокина язык становится реальностью – реальностью смерти. Знаки материализуются в его прозе, как правило, смертоносным образом (слово убивает). Знаки у Сорокина уже не отсылают в никуда (как у многих постмодернистов), но пытаются образовать густую реальность насилия, секса и смерти. (В популярном некогда постмодернистском романе «Хазарский словарь» Милорада Павича характерным образом был перефразирован стих из четвёртого Евангелия: «Слово стало мясом».) В мире Сорокина в уродуемом теле живет уже не душа, а мистическая сущность, тёмная до тошноты и таинственная (поскольку эффект тошноты делает ее неисчерпаемой). Его роман «Голубое сало» есть, конечно же, не игра в знаки языков и литератур, а своего рода футурологический эпос постмодерна, сопоставимый, как ни странно, с коммуно-футурологическими романами Ивана Ефремова. Цивилизация будущего предстает во всей роскоши тонких наслаждений сексом и смертью. Сорокин – пророк постмодерна.
Да и всё изобразительное искусство XX века идет к постмодернистскому анти-идеалу. Достаточно рассмотреть полотна модернистов и авангардистов, в которых постепенно исчезают человеческие лица – происходит утрата образа человеческого. Затем укрупняются половые признаки. Наконец, на картинах все приходит в состояние хаоса. Поставангард уже не ищет новых форм, а бесконечно цитирует – как правило, доводя цитируемое до определенного дизайнерского блеска. Бесчисленное множество вариаций на тему «Черного квадрата» уже стёрло метафизический смысл революционной работы Казимира Малевича. Повторы, хаотизация, деградация к дизайну и тяга к человекообразным монстрам – так искусство отражает драму смерти и восхождения иного.
Новое искусство отнюдь не пребывает в галерейных резервациях – оно стремится стать пространством нашей жизни. Оно проникает не только в государственные музеи, но и на улицы города – в форме агрессивных акций или же новых арт-объектов. Я уже много писал о «Пермском проекте» Марата Гельмана. Цель проекта – переформатирование городского пространства вплоть до формирования новой региональной идентичности. Массовые мероприятия и новый визуальный облик города творились в согласии со вкусами одной культурно-политической тусовки – круга культуртрегеров, сложившихся вокруг Гельмана и получивших мощную поддержку региональных властей (губернатора Олега Чиркунова). Если взглянуть на то, что проросло в Перми в ходе «культурной революции» Гельмана-Чиркунова, то увидим, прежде всего, многочисленные образы мусора (надкушенное яблоко, «поленница») и постчеловеков («красные человечки», IconMan). Человекообразные монстры появились и в плоскостном изображении – на стенах, столбах, заборах (остроумно сравнил наш товарищ современную Пермь с Silent Hill). Пространство психоделического воздействия, мусора, постчеловеков и время бесконечного праздника – это хронотоп Ада. Он даже без особых стратегий расширяется во внешний мир из внутреннего уклада постмодернистской тусовки (своеобразной партии постмодернистской попсы – и партии весьма тоталитарной).
О политическом процессе. На мой взгляд, новейшие события – «Снежная революция» и все движение Белой ленты – это именно восстание постмодерна. На площади белых лент клубится энергия распада: либералы, леваки, националисты, феминисты с ЛГБТ, свободные художники в лице Быковых, Гельманов, Троицких… фарс миллионов. Это, конечно, выплеснувшаяся воля, а не политический разум. Что их объединяет? Какая повестка дня? Выборы с повестки ушли, а энергия всё ещё клубится. Думаю, стоит прислушаться к голосу этого политического естества: они все не любят Путина (и весь путинизм). Зададимся вопросом: а что они любят (любят на словах – попробуем доверять риторике протеста)? Услышим весь хор голосов: русское национальное государство, реформы Гайдара, гей-парад, капитализм, социализм, свободные рынки, социальное государство. Просто вникнув в суть многообразия устремлений, становится очевидно, что Путин – это и есть интеграл всех выплеснувшихся «хотений».
Что такое «Путин»? Он и либерал, и националист, и государственник, и поклонник Европы, он и ельцинист, и путинист, и медведевец, он и по Советам ностальгирует, и Гайдара в обиду не даст, и за нравственность заступится, и на вольности демократические глаза закроет. Он и «гэбэшник», он и «демократ». Национальный лидер Путин – симулякр, призванный интегрировать фарс миллионов.
Что объединяет фарс миллионов? Ведь они вышли против того компромисса, который призван их переплавлять в «российскую нацию». При этом белые ленты не выдвигают новый компромисс (большинство людей на Болоте этого хотят, но не могут) – они выдвигают свободу против власти. Они все – русский постмодерн. Это главный фокус политического постмодерна: сменить категории «добра» и «зла» на категории «свободы» и «власти». И новый пролетариат, который этой власти противопоставлен, это носитель «инаковости»: культурные, политические, сексуальные меньшинства, уголовники, сектанты, шизофреники, просто обделённые, вытесненное женское начало, репрессированные желания… Они все чего-то хотят, а власть хотения эти умеряет. В современной России это делается путем компромисса и точечных расправ. Они ненавидят ВЛАСТЬ, всю целиком – светскую и духовную, все символы власти (вплоть до спортивных побед). Их проект – «безвластие».
Повестка потому и не выдвинута, что движет Белой лентой сила «внецивилизации». Часть наших сограждан разучилась различать тёмное и светлое и реагирует только на количество энергии. Поэтому тянутся за белой удавкой постмодерна.
Итак, Белая лента объединена повесткой безвластия и распада сложившихся структур. Это движение хочет снести то, что объединяет их в компромисс, т.е. хочет именно высвобождения воль, распри, разрывания. Само объединение носит крайне эклектичный характер, возможный только в рамках постмодерна. Митинги организуются и презентуются как праздники, «гулянья». Появляются здесь и чисто карнавальные фигуры – политические самозванцы, скандальные дамы полусвета с сомнительной репутацией, индивиды в костюмах презерватива. Это очаг Царства Воли. Его силы включают всё то, что вытеснено в маргинальное пространство, – предположу, что по законам постмодерна выходят не только гомосексуалисты, но и масса шизофреников и криминализованные группы.
«Снежная революция» – это восстание целого уклада, русского постмодерна. Уже неоднократно указывалось на то, как противопоставляет себя этот уклад укладу альтернативному – гибнущей русской цивилизации (а ведь русский постмодерн и порожден этой гибелью). Этот уклад обзавёлся и квазирелигиозным измерением. Вся ситуация с «панк-молебном» в Храме Христа Спасителя манифестировала наличие второй церкви – с иными представлениями о святости, о самой церкви и даже о Боге. Исполнительницы пошлой и агрессивной акции превратились в иконы пост-церкви.
В России разверзлась скверна постмодерна. Она зародилась в складках нигилистически и иронически настроенной интеллигенции и на рубеже тысячелетий стала мейнстримом. Постмодерн строит ад на земле, он разрывает государство и общество и оскверняет символические среды. Я не знаю, насколько продуманы и осознаны его действия, но действует он именно как целый уклад: со своей культурой, со своей политической организацией, своим передовым классом, со своей церковью. Быть может, отдельные герои этой инфернальной среды нравственные и культурные люди, но говорю я именно об укладе – он устроен по своим правилам. Метафора «ад на земле» по отношению к этому укладу абсолютно содержательна. Просто инфернальность измеряется не количеством страданий, а глубиной отпадения от ценностей.
(1) Постмодерн есть некая социокультурная ситуация, разрывающая с парадигмой модерна – с тем, что мы часто называем современной (западной) цивилизацией. Это ситуация исчерпания культурного творчества, обессмысливания всех идеологий, формирования хаотичной и крайне неустойчивой картины мира, отрицания человека как полноценного субъекта – ситуация «конца истории». Суть постмодерна – в захватившем Запад ощущении длящейся смерти, распада культуры и сознания. Это состояние умирания порождает неисчерпаемую экстравагантность и необыкновенный динамизм культурных форм. Соответственно, ощущение смерти закрепляется в целом социально-культурном укладе.
(2) Постмодернизм как творческие (интеллектуальные, художественные и иные) практики в ситуации постмодерна выработал относительно единый метод – деконструктивизм. Этот метод использует продвинутые гуманитарные теории для разоблачения мира культуры, отрицания дискурсов и практик человеческой цивилизации. Я стремился показать, что деконструктивизм при этом ищет новой подлинности – подлинности, которая лежит вне истории и культуры, подлинности смутно угадываемого Иного, манящей дали за горизонтом знаков, конструктов и тотальной власти. Идёт ли речь о реабилитации женского начала или неразгаданного Востока, опыте маргиналов или шизофрении – деконструктивизм противопоставляет тёмное иное всему строю нашей цивилизации. Я, таким образом, предполагаю, что в основе постмодерна – не просто усталость от культуры, но не вполне рациональное движение к «иному культуры». В ядре постмодерна – тёмное, теневое начало, которое требуется разгадать.
(3) Постмодерн сформировался внутри модерна – исторического проекта, в котором жил западный мир последние несколько столетий. Модерн строил жизнь на основаниях разумности, пользы и приоритетов индивида – самодеятельного, свободного, ответственного, пытливого. Однако, как показали великие критики модерна (я ссылался на тексты Достоевского и Ницше) разум человека не может опираться на самого себя, поскольку вне сверхличного абсолюта тёмное начало в человеке начнёт бунт против разума – во имя своеволия, иррациональной прихоти, неограниченной воли и безудержной силы.
(4) Эпоха модерна, оторвав трансцендентное/абсолют от земной жизни, не только дала разуму великие полномочия, но и пробудила «иное разума» – то, что Ницше называл «Волей», Фрейд – «Оно», а Мишель Фуко стремился отыскать в опыте безумцев и маргиналов. Это потаённое естество способно выполнять культурообразующую роль. Оно соотносится с определённой мифологией и эстетикой – сатурнической и дионисийской. Оно конструирует свою антипросветительскую утопию: карнавальное Царство Воли – мир безудержных насыщений, испражнений, многообразия сексуальных и иных табуированных в традиции практик, раскрепощение бесконечного желания. Оно обладает своим методом познания (деконструктивизм), своей онтологией (мир как хаос) и, в конечном счёте, своей исходной метафизической интуицией: Бог мёртв. Исчерпание модерна сопровождается восхождением Царства Воли. Оно же – мир состоявшейся смерти. Это не просто философия (более того – как философия оно себя проявляет редко), а целостный ментальный и социальный уклад.
Политические аспекты этого уклада связаны, во-первых, с абсолютизацией антагонизма между «свободой» и «властью» (с радикальной критикой любой власти); во-вторых, с мобилизацией «нового пролетариата» – разного рода меньшинств и маргиналов, трудовых мигрантов, «жертв» психиатрии, носителей криминальной антикультуры и прочих групп, исключённых из классической классовой структуры, из отношений производства и господства; в-третьих, с «превращением» идеологий, размыванием их содержания и мутацией в причудливые антиформы: нацисты – антинациональные наследники национализма, либероиды – антилиберальные наследники либерализма, леваки – антикоммунистические наследники коммунизма.Русский постмодернЯ не буду анализировать отдельные произведения искусства, но хочу указать на саму возможность видеть в постмодернизме нечто большее, чем «игру», цитирование и юмор. Возьмем, к примеру, мэтра отечественного постмодернизма – В.Г. Сорокина. Его повести и романы не просто деконструируют язык и культуру – они пытаются прорваться к иному. Обилие образов смерти, сексуальных девиаций, мотивы скатофагии и антропофагии создают особую атмосферу – атмосферу мрачной преисподней. Постмодернисты озабочены проблемой языка, его связей с реальностью. У Сорокина язык становится реальностью – реальностью смерти. Знаки материализуются в его прозе, как правило, смертоносным образом (слово убивает). Знаки у Сорокина уже не отсылают в никуда (как у многих постмодернистов), но пытаются образовать густую реальность насилия, секса и смерти. (В популярном некогда постмодернистском романе «Хазарский словарь» Милорада Павича характерным образом был перефразирован стих из четвёртого Евангелия: «Слово стало мясом».) В мире Сорокина в уродуемом теле живет уже не душа, а мистическая сущность, тёмная до тошноты и таинственная (поскольку эффект тошноты делает ее неисчерпаемой). Его роман «Голубое сало» есть, конечно же, не игра в знаки языков и литератур, а своего рода футурологический эпос постмодерна, сопоставимый, как ни странно, с коммуно-футурологическими романами Ивана Ефремова. Цивилизация будущего предстает во всей роскоши тонких наслаждений сексом и смертью. Сорокин – пророк постмодерна.
Да и всё изобразительное искусство XX века идет к постмодернистскому анти-идеалу. Достаточно рассмотреть полотна модернистов и авангардистов, в которых постепенно исчезают человеческие лица – происходит утрата образа человеческого. Затем укрупняются половые признаки. Наконец, на картинах все приходит в состояние хаоса. Поставангард уже не ищет новых форм, а бесконечно цитирует – как правило, доводя цитируемое до определенного дизайнерского блеска. Бесчисленное множество вариаций на тему «Черного квадрата» уже стёрло метафизический смысл революционной работы Казимира Малевича. Повторы, хаотизация, деградация к дизайну и тяга к человекообразным монстрам – так искусство отражает драму смерти и восхождения иного.
Новое искусство отнюдь не пребывает в галерейных резервациях – оно стремится стать пространством нашей жизни. Оно проникает не только в государственные музеи, но и на улицы города – в форме агрессивных акций или же новых арт-объектов. Я уже много писал о «Пермском проекте» Марата Гельмана. Цель проекта – переформатирование городского пространства вплоть до формирования новой региональной идентичности. Массовые мероприятия и новый визуальный облик города творились в согласии со вкусами одной культурно-политической тусовки – круга культуртрегеров, сложившихся вокруг Гельмана и получивших мощную поддержку региональных властей (губернатора Олега Чиркунова). Если взглянуть на то, что проросло в Перми в ходе «культурной революции» Гельмана-Чиркунова, то увидим, прежде всего, многочисленные образы мусора (надкушенное яблоко, «поленница») и постчеловеков («красные человечки», IconMan). Человекообразные монстры появились и в плоскостном изображении – на стенах, столбах, заборах (остроумно сравнил наш товарищ современную Пермь с Silent Hill). Пространство психоделического воздействия, мусора, постчеловеков и время бесконечного праздника – это хронотоп Ада. Он даже без особых стратегий расширяется во внешний мир из внутреннего уклада постмодернистской тусовки (своеобразной партии постмодернистской попсы – и партии весьма тоталитарной).
О политическом процессе. На мой взгляд, новейшие события – «Снежная революция» и все движение Белой ленты – это именно восстание постмодерна. На площади белых лент клубится энергия распада: либералы, леваки, националисты, феминисты с ЛГБТ, свободные художники в лице Быковых, Гельманов, Троицких… фарс миллионов. Это, конечно, выплеснувшаяся воля, а не политический разум. Что их объединяет? Какая повестка дня? Выборы с повестки ушли, а энергия всё ещё клубится. Думаю, стоит прислушаться к голосу этого политического естества: они все не любят Путина (и весь путинизм). Зададимся вопросом: а что они любят (любят на словах – попробуем доверять риторике протеста)? Услышим весь хор голосов: русское национальное государство, реформы Гайдара, гей-парад, капитализм, социализм, свободные рынки, социальное государство. Просто вникнув в суть многообразия устремлений, становится очевидно, что Путин – это и есть интеграл всех выплеснувшихся «хотений».
Что такое «Путин»? Он и либерал, и националист, и государственник, и поклонник Европы, он и ельцинист, и путинист, и медведевец, он и по Советам ностальгирует, и Гайдара в обиду не даст, и за нравственность заступится, и на вольности демократические глаза закроет. Он и «гэбэшник», он и «демократ». Национальный лидер Путин – симулякр, призванный интегрировать фарс миллионов.
Что объединяет фарс миллионов? Ведь они вышли против того компромисса, который призван их переплавлять в «российскую нацию». При этом белые ленты не выдвигают новый компромисс (большинство людей на Болоте этого хотят, но не могут) – они выдвигают свободу против власти. Они все – русский постмодерн. Это главный фокус политического постмодерна: сменить категории «добра» и «зла» на категории «свободы» и «власти». И новый пролетариат, который этой власти противопоставлен, это носитель «инаковости»: культурные, политические, сексуальные меньшинства, уголовники, сектанты, шизофреники, просто обделённые, вытесненное женское начало, репрессированные желания… Они все чего-то хотят, а власть хотения эти умеряет. В современной России это делается путем компромисса и точечных расправ. Они ненавидят ВЛАСТЬ, всю целиком – светскую и духовную, все символы власти (вплоть до спортивных побед). Их проект – «безвластие».
Повестка потому и не выдвинута, что движет Белой лентой сила «внецивилизации». Часть наших сограждан разучилась различать тёмное и светлое и реагирует только на количество энергии. Поэтому тянутся за белой удавкой постмодерна.
Итак, Белая лента объединена повесткой безвластия и распада сложившихся структур. Это движение хочет снести то, что объединяет их в компромисс, т.е. хочет именно высвобождения воль, распри, разрывания. Само объединение носит крайне эклектичный характер, возможный только в рамках постмодерна. Митинги организуются и презентуются как праздники, «гулянья». Появляются здесь и чисто карнавальные фигуры – политические самозванцы, скандальные дамы полусвета с сомнительной репутацией, индивиды в костюмах презерватива. Это очаг Царства Воли. Его силы включают всё то, что вытеснено в маргинальное пространство, – предположу, что по законам постмодерна выходят не только гомосексуалисты, но и масса шизофреников и криминализованные группы.
«Снежная революция» – это восстание целого уклада, русского постмодерна. Уже неоднократно указывалось на то, как противопоставляет себя этот уклад укладу альтернативному – гибнущей русской цивилизации (а ведь русский постмодерн и порожден этой гибелью). Этот уклад обзавёлся и квазирелигиозным измерением. Вся ситуация с «панк-молебном» в Храме Христа Спасителя манифестировала наличие второй церкви – с иными представлениями о святости, о самой церкви и даже о Боге. Исполнительницы пошлой и агрессивной акции превратились в иконы пост-церкви.
В России разверзлась скверна постмодерна. Она зародилась в складках нигилистически и иронически настроенной интеллигенции и на рубеже тысячелетий стала мейнстримом. Постмодерн строит ад на земле, он разрывает государство и общество и оскверняет символические среды. Я не знаю, насколько продуманы и осознаны его действия, но действует он именно как целый уклад: со своей культурой, со своей политической организацией, своим передовым классом, со своей церковью. Быть может, отдельные герои этой инфернальной среды нравственные и культурные люди, но говорю я именно об укладе – он устроен по своим правилам. Метафора «ад на земле» по отношению к этому укладу абсолютно содержательна. Просто инфернальность измеряется не количеством страданий, а глубиной отпадения от ценностей.
http://eot_perm.livejournal.com/
РУССКИЙ ПОСТМОДЕРН
В России сформировался целый социально-культурный уклад,
который условно можно назвать «русский постмодерн». Чтобы обнаружить его контуры, необходимо определить постмодерн
как феномен современности. В настоящей статье я немного скажу о постмодерне в целом и о русском постмодерне в частности
После модерна: в общем и целом
Изучение специальной литературы и обсуждение проблемы постмодерна в различных коллективах
привели меня к следующим выводам.
(1) Постмодерн есть некая социокультурная ситуация, разрывающая с парадигмой модерна – с тем,
что мы часто называем современной (западной) цивилизацией. Это ситуация исчерпания культурного творчества, обессмысливания
всех идеологий, формирования хаотичной и крайне неустойчивой картины мира, отрицания человека как полноценного субъекта
– ситуация «конца истории». Суть постмодерна – в захватившем Запад ощущении длящейся смерти, распада культуры и сознания.
Это состояние умирания порождает неисчерпаемую экстравагантность и необыкновенный динамизм культурных форм. Соответственно,
ощущение смерти закрепляется в целом социально-культурном укладе.
(2) Постмодернизм как творческие (интеллектуальные, художественные и иные) практики в ситуации
постмодерна выработал относительно единый метод – деконструктивизм. Этот метод использует продвинутые гуманитарные теории
для разоблачения мира культуры, отрицания дискурсов и практик человеческой цивилизации. Наиболее глубокие опыты деконструкций
ищут новой подлинности – подлинности, которая лежит вне истории и культуры, подлинности смутно угадываемого Иного, манящей
дали за горизонтом знаков, конструктов и тотальной власти, якобы исчерпывающих внешние формы цивилизации. Идёт ли речь о
реабилитации женского начала в феминизме или неразгаданного Востока в постколониализме, опыте маргиналов или шизофрении
– деконструктивизм противопоставляет тёмное иное всему строю нашей цивилизации. В основе постмодерна – не просто усталость от культуры, но не вполне рациональное
движение к «иному культуры». В ядре постмодерна – тёмное, теневое начало, которое требуется разгадать.
(3) Постмодерн сформировался внутри модерна – исторического проекта, в котором жил западный
мир последние несколько столетий. Модерн строил жизнь на основаниях разумности, пользы и приоритетов индивида – самодеятельного,
свободного, ответственного, пытливого. Однако, как показали великие критики модерна (достаточно прочитать основные тексты
Достоевского и Ницше) разум человека не может опираться на самого себя, поскольку вне сверхличного абсолюта тёмное начало
в человеке начнёт бунт против разума – во имя своеволия, иррациональной прихоти, неограниченной воли и безудержной силы.
(4) Эпоха модерна, оторвав трансцендентное/абсолют от земной жизни, не только дала разуму великие
полномочия, но и пробудила «иное разума» – то, что Ницше называл «Волей», Фрейд – «Оно», а Мишель Фуко стремился
отыскать в опыте безумцев и маргиналов. Это потаённое естество способно выполнять культурообразующую роль. Оно соотносится
с определённой мифологией и эстетикой – сатурнической и дионисийской. Оно конструирует свою антипросветительскую утопию:
карнавальное Царство Воли – мир безудержных насыщений, испражнений, многообразия сексуальных и иных табуированных в традиции
практик, раскрепощение бесконечного желания. Оно обладает своим методом познания (деконструктивизм), своей онтологией (мир
как хаос) и, в конечном счёте, своей исходной метафизической интуицией: Бог мёртв. Исчерпание модерна сопровождается восхождением Царства Воли. Оно же – мир
состоявшейся смерти. Это не просто философия (более того – как философия оно себя проявляет редко), а целостный ментальный
склад и социальный уклад.
(5) Политические аспекты этого уклада связаны, во-первых, с абсолютизацией антагонизма между
«свободой» и «властью» (с радикальной критикой любой власти); во-вторых, с мобилизацией «нового пролетариата»
– разного рода меньшинств и маргиналов, трудовых мигрантов, «жертв» психиатрии, носителей криминальной антикультуры
и прочих групп, исключённых из классической классовой структуры, из отношений производства и господства; в-третьих, с «превращением»
идеологий, размыванием их содержания и мутацией в причудливые антиформы: нацисты – антинациональные наследники национализма,
либероиды – антилиберальные наследники либерализма, леваки – антикоммунистические наследники коммунизма.
Русский постмодерн
Нужно научиться видеть в постмодернизме нечто большее, чем «игру», цитирование и юмор.
Возьмем, к примеру, мэтра отечественного постмодернизма – В.Г. Сорокина. Его повести и романы не просто деконструируют язык
и культуру – они пытаются прорваться к иному. Обилие образов смерти, сексуальных девиаций, мотивы скатофагии и антропофагии
создают особую атмосферу – атмосферу мрачной преисподней. Постмодернисты озабочены проблемой языка, его связей с реальностью.
У Сорокина язык становится реальностью – реальностью смерти. Метафоры материализуются в его прозе, как правило, смертоносным
образом (слово убивает). Знаки у Сорокина уже не отсылают в никуда (как у многих постмодернистов), но пытаются образовать густую
реальность насилия, секса и смерти. (В популярном некогда постмодернистском романе «Хазарский словарь» Милорада Павича
характерным образом был перефразирован стих из четвёртого Евангелия: «Слово стало мясом».) В мире Сорокина в уродуемом
теле живет уже не душа, а мистическая сущность, темная до тошноты и таинственная (поскольку эффект тошноты делает ее неисчерпаемой).
Его роман «Голубое сало» есть, конечно же, не игра в знаки языков и литератур, а своего рода футурологический эпос постмодерна,
сопоставимый, как ни странно, с коммуно-футурологическими романами Ивана Ефремова. Цивилизация будущего предстает во всей
роскоши тонких наслаждений сексом и смертью. Сорокин – пророк постмодерна.
Да и всё изобразительное искусство XX века идет к постмодернистскому анти-идеалу. Достаточно
рассмотреть полотна модернистов и авангардистов, в которых постепенно исчезают человеческие лица – происходит утрата образа
человеческого. Затем укрупняются половые признаки. Наконец, на картинах все приходит в состояние хаоса. Поставангард уже
не ищет новых форм, а бесконечно цитирует – как правило, доводя цитируемое до определенного дизайнерского блеска. Бесчисленное
множество вариаций на тему «Черного квадрата» уже стёрло метафизический смысл революционной работы Казимира Малевича.
Повторы, хаотизация, деградация к дизайну и тяга к человекообразным монстрам – так искусство отражает драму смерти и восхождения
иного.
Новое искусство отнюдь не пребывает в галерейных резервациях – оно стремится стать пространством
нашей жизни. Оно проникает не только в государственные музеи, но и на улицы города – в форме агрессивных акций или же новых
арт-объектов. Я уже много писал о «Пермском проекте» Марата Гельмана. Цель проекта – переформатирование городского
пространства вплоть до формирования новой региональной идентичности. Массовые мероприятия и новый визуальный облик города
творились в согласии со вкусами одной культурно-политической тусовки – круга культуртрегеров, сложившихся вокруг Гельмана
и получивших мощную поддержку региональных властей. Если взглянуть на то, что проросло в Перми в ходе «культурной революции»
Гельмана-Чиркунова, то увидим, прежде всего, многочисленные образы мусора (надкушенное яблоко, «поленница») и постчеловеков
(«красные человечки», IconMan). Человекообразные монстры появились и в плоскостном изображении – на стенах, столбах, заборах.
Пространство психоделического воздействия, мусора, постчеловеков и время бесконечного праздника – это хронотоп Ада. Он
даже без особых стратегий расширяется во внешний мир из внутреннего уклада постмодерной тусовки (своеобразной партии постмодернистской
попсы – и партии весьма тоталитарной).
О политическом процессе. На мой взгляд, новейшие события – «Снежная революция» и все
движение Белой ленты – это именно восстание постмодерна. На площади белых лент клубится энергия распада: либералы, леваки,
националисты, феминисты с ЛГБТ, свободные художники в лице Быковых, Гельманов, Троицких… фарс миллионов. Это, конечно, выплеснувшаяся
воля, а не политический разум. Что их объединяет? Какая повестка дня? Выборы с повестки ушли, а энергия всё ещё клубится. Думаю,
стоит прислушаться к голосу этого политического естества: они все не любят Путина (и весь путинизм). Зададимся вопросом: а
что они любят (любят на словах – попробуем доверять риторике протеста)? Услышим весь хор голосов: русское национальное государство,
реформы Гайдара, гей-парад, капитализм, социализм, свободные рынки, социальное государство. Просто вникнув в суть многообразия
устремлений, становится очевидно, что Путин – это и есть интеграл всех выплеснувшихся «хотений».
Что такое «Путин»? Он и либерал, и националист, и государственник, и поклонник Европы,
он и ельцинист, и путинист, и медведевец, он и по Советам ностальгирует, и Гайдара в обиду не даст, и за нравственность заступится,
и на вольности демократические глаза закроет. Он и «гэбэшник», он и «демократ». Национальный лидер Путин – симулякр,
призванный интегрировать фарс миллионов.
Что объединяет фарс миллионов? Ведь они вышли против того компромисса, который призван их переплавлять в «российскую нацию». При этом белые ленты не выдвигают новый компромисс (большинство людей на Болоте этого хотят, но не могут) –
они выдвигают свободу против власти. Они все – русский постмодерн. Это главный фокус политического постмодерна: сменить категории «добра»
и «зла» на категории «свободы» и «власти». И новый пролетариат, который этой власти противопоставлен, это
носитель «инаковости»: культурные, политические, сексуальные меньшинства, уголовники, сектанты, шизофреники, просто
обделенные, вытесненное женское начало, репрессированные желания… Они все чего-то хотят, а власть хотения эти умеряет. В
современной России это делается путем компромисса и точечных расправ. Они ненавидят ВЛАСТЬ, всю целиком – светскую и духовную,
все символы власти (вплоть до спортивных побед). Их проект – «безвластие».
Повестка потому и не выдвинута, что движет Белой лентой сила «внецивилизации». Часть
наших сограждан разучилась различать темное и светлое и реагирует только на количество энергии. Поэтому тянутся за белой
удавкой постмодерна.
Итак, Белая лента объединена повесткой безвластия и распада сложившихся структур. Это движение
хочет снести то, что объединяет их в компромисс, т.е. хочет именно высвобождения воль, распри, разрывания. Само объединение
носит крайне эклектичный характер, возможный только в рамках постмодерна. Митинги организуются и презентуются как праздники,
«гулянья». Появляются здесь и чисто карнавальные фигуры – политические самозванцы, скандальные дамы полусвета с сомнительной
репутацией, индивиды в костюмах презерватива. Это очаг Царства Воли. Его силы включают все то, что вытеснено в маргинальное
пространство, – предположу, что по законам постмодерна выходят не только гомосексуалисты, но и масса шизофреников и криминализованные
группы.
«Снежная революция» – это восстание целого уклада, русского постмодерна. Уже неоднократно
указывалось на то, как противопоставляет себя этот уклад укладу альтернативному – гибнущей русской цивилизации (а ведь русский
постмодерн и порожден этой гибелью). Этот уклад обзавёлся и квазирелигиозным измерением. Вся ситуация с «панк-молебном»
в Храме Христа Спасителя манифестировала наличие второй церкви – с иными представлениями о святости, о самой церкви и даже
о Боге. Исполнительницы пошлой и агрессивной акции превратились в иконы пост-церкви.
В России разверзлась скверна постмодерна. Она зародилась в складках нигилистически и иронически
настроенной интеллигенции и на рубеже тысячелетий стала мейнстримом. Постмодерн строит ад на земле, он разрывает государство
и общество и оскверняет символические среды. Я не знаю, насколько продуманы и осознаны его действия, но действует он именно
как целый уклад: со своей культурой, со своей политической организацией, своим передовым классом, со своей церковью. Быть
может, отдельные герои этой инфернальной среды нравственные и культурные люди, но говорю я именно об укладе – он устроен
по своим правилам. Метафора «ад на земле» по отношению к этому укладу абсолютно содержательна. Просто инфернальность
измеряется не количеством страданий, а глубиной отпадения от ценностей.
http://eotperm.ru/?p=1062#more-1062
Комментариев нет:
Отправить комментарий