Русское Тысячелетие

Сколь бы ни были велики наши предки, они не создали собственной цивилизации, а вошли в чужую. Имею в виду, что базовым признаком классических цивилизаций обычно выступает религиозная идентичность. Приняв крещение по греческому обряду, Киевская Русь сознательно вошла в периферийную зону Византии. В культурологическом смысле Русь была частью Византии (хотя и не входила непосредственно в Империю ромеев).

Началом становления Русской Цивилизации можно считать катастрофу 1453 года – падение Константинополя. Византия и ее столица были к этому моменту чрезвычайно слабы, однако оставались символом и источником особых типов духовности и государственности. После гибели Византии и захвата турками восточно-христианских земель Русь осталась последним оплотом православия. Внезапно на периферию культурного пространства упало бремя метрополии. Дело не в амбициозности русских, а именно в самой исторической трагедии православия – мы вынуждены были принять мессианскую роль: на всей земле не осталось более свободных православных царств. Русские оказались монополистами Евангелия (разумеется, к тому времени укоренились глубокое недоверие и даже вражда к «латынянам»), как некогда евреи были монополистами Закона.

На эту новую историческую ситуацию и отозвался инок Филофей, впервые сформулировавший (с предельной четкостью и глубиной) мессианское задание для Московского Царства. В послании Великому князю Василию Филофей пишет свои знаменитые слова: «Храни и внимай, благочестивый царь, тому, что все христианские царства сошлись в одно твое, что два Рима пали, а третий стоит, четвертому же не бывать». Инок Псковской обители увидел в Московском Царстве катехон – град «удерживающий», несущий Вселенскую миссию. Москва как наследница старого Рима (Византии) будет стоять до Второго Пришествия. Эти идеи Филофей подробно развивает в целом ряде посланий, создавая тем самым идеологический фундамент для новой русской государственности.

Два пути в русском богословии

Русское Царство оказалось связано с судьбами Церкви. В каких отношениях могли находиться Царство и Церковь? Христианская традиция знала два проекта: хилиазм и амилленаризм. Хилиастический проект – это сражение Церкви за землю, победа духовных сил над Градом земным. Земная история венчается Тысячелетним Царством Христа на земле, повергшем всех царей земных и основавшем государство праведников. Это, так сказать, христианский авангард – преодоление земного на земле. Искаженный хилиазм предстает как некое земное изобилие, мир комфорта и неги, такой хилиазм часто называют «иудейским».

Амилленаризм оформляется в трактате Блаженного Августина «О Граде Божием». С момента изгнания падших ангелов и сатаны начинается история Града земного. Каин принадлежит Граду земному, Авель – Граду Божию. Сим и Иафет – Граду Божию, Хам – Граду земному. Град земной – тот, что отринул небесную родину, отринул высшее духовное предназначение человека – и стал подданным земных царств, рабом земных страстей. Граждане Града Божия на земле – странники, они обретают родину на небесах. Тысячелетнее их Царство есть воцарение в христианской церкви, где смерть уже не властна, а бессмертие обретается во Христе. Итак, Град Божий на земле – это сонм странников, корабль в океане земных страстей. И ни в одном земном царстве Град Божий не воплотится, потому что его основание – в инобытии.

Амилленаризм распространился в православном мире благодаря толкованиям на Апокалипсис Андрея Кесарийского, некогда даже более популярным, нежели сам Апокалипсис. Но это не значит, что хилиазм сошел с исторической сцены – хилиастическая мечта была самой естественной, живой мечтой о будущем в народном христианстве, в простой вере крестьян и городских низов.

Московское Царство было все же царством, земным и несовершенным. Оно отнюдь не стремилось превратиться в Царство Христово, низложить своих царей и упразднить земные порядки. Оно, естественно, выбрало парадигму амилленаризма: оно охраняет странствующий Град Божий, которому торжество обещано в инобытии.

Вот как поясняет политический смысл идей Бл. Августина священноисповедник Амвросий (Полянский):

«Ему, Царству Божию, нет нужды до образа и обычаев жизни людей, конечно, если это не противоречит вере и благочестию. Оно не придает значения различию в нравах, законах и учреждениях и ничего этого не только не отрицает, не разрушает, а, напротив, поддерживает и охраняет, опять если все это не противоречит благочестию; оно молится за царей и начальников; повинуется законам земного града, если они не разрушают его религии; пользуется земным миром. Вообще, не придавая значения политическому, гражданскому устройству, внешним условиям жизни людей, Царство Божие требует только веры в Бога и жизни, согласно с ней» («Учение о Царстве Божием по сочинению Блаженного Августина “О Граде Божием”», Тверь, 2003, с. 63).

Парадигмальный амилленаризм – это церковь охранительная, церковь, не претендующая (до известной степени) на решение дел земных. Я сказал бы также, что это Церковь камня – стабильная, укорененная на земле, хоть и живущая своей связью с небесами, Церковь св. Петра (столицей Российской Империи и стал в итоге град св. Петра). Альтернативой была Церковь огня – страстно жаждущая небес, сжигающая земную скверну в праведном гневе, церковь св. Иоанна. Петр и Иоанн – два первоапостола, и христианское Предание хранит оба начала – камня и огня. Для государства надежнее иметь дело со святым Петром, хотя наследники его престола в Риме слишком часто сами начинали претендовать на власть земную.

Толкование 20-й главы Апокалипсиса – это тонкий богословский компонент христианского исторического проекта. Перед христианами – два пути: деятельное движение к Тысячелетию как победе Духа над земными законами – или же странствие в мире земных царств в ожидании Небесного Царства.

В XVIII – XIX веках русское богословие испытывает сильное влияние западно-христианского стиля мышления, «схоластики». Образцом этого русского схоластического богословия и является книга митр. Макария Булгакова (1816-1882) «Православно-догматическое богословие». Здесь воспроизведена амилленаристская версия христианской историософии и впервые сконструирован миф о том, что «хилиазм – ересь, осужденная на соборах». Митр. Макарий дополнил августинианский амилленаризм информационными атаками в духе Евсевия Кесарийского. Из книги Макария Булгакова воинствующий амилленаризм распространился повсеместно – и повторяется, например, таким крупным богословом, как о. Аверкий (Таушев). Сегодня, после критического разбора Бориса Кирьянова, публицистических выступлений Вячеслава Манягина и других полемических работ миф о «ереси, осужденной на соборах», рухнул.

Остались ли у амилленаристов аргументы? Конечно. Нельзя сказать, что амилленаризм не обоснован Писанием: Бл. Августин, Андрей Кесарийский, Макарий Булгаков, Аверкий Таушев и другие предложили вполне последовательный способ прочтения Апокалипсиса. В дополнение, они выдвигают такой аргумент: хилиазма нет в Предании, т.е. в живой традиции Церкви. В ответ на «хилиастические» статьи Вячеслава Манягина православные консерваторы опубликовали «Письма о неохилиазме». Здесь в очередной раз изложена детально амилленаристская концепция (Андрей Горбунов: «Современные христиане должны готовиться не к “тысячелетнему царствованию” со Христом на этой грешной земле, а к жестокой брани с предтечами и слугами антихриста ради спасения в вечном Царствии Небесном»), найдены богословские аргументы (в основном, направленные против «иудейского хилиазма», приземленного).

Соглашусь, что амиленаризм занимает более крепкие позиции в церковной традиции, но в Предании хилиазм вполне укоренен: Иустин Мученик, Папий Иерапольский, Иреней Лионский и другие – это не Предание, конечно? Хилиастическая идея была изъята из православного Предания в период схоластического богословия.

Можно просто сравнить труды Макария Булгакова с трудами Сергия Булгакова, который выступил против схоластического «школярского» богословия, лишенного духовного напряжения, творческого искания. Сергий Булгаков в своем удивительном толковании на Апокалипсис встает на сторону хилиазма, хотя в его трудах неоднократно осуждается конкретное, земное, примитивное толкование Тысячелетнего Царства. В своем богословском труде о. Сергий пытается проникнуть в тайны истории, которая видится ему как сражение, война между Градом земным и Градом Божиим, старыми царствами и Новым Царством. Амилленаристы рассуждают о том, что Тысячелетие началось с Пришествием Христовым – и дьявол уже сейчас скован и не имеет власти. Сергий Булгаков предполагает, что борение дьявола с Богом только и началось по-настоящему с Рождением Христовым. В евангельских текстах Иисус постоянно сталкивается с бесами: война на земле между Христом и дьяволом начата с Его Первым Пришествием.

Отца Сергия Булгакова немедленно обвинили в ереси – тем более, что он затронул в своем труде тему апокатастасиса (еще одну огненную идею христианства, разделявшуюся, например, Григорием Нисским); да и ранее этого выдающегося богослова строго осуждали за «софиологию». В своем богословском творчестве Сергий Булгаков не противоречит Символу веры, не вступает в конфликт с Преданием – он возжигает тот огонь, который был завален камнями схоластического богословия в петербургский период русской истории. В своем труде «Православие. Очерки учения православной Церкви» самый большой раздел (непропорционально большой) о. Сергий посвятил вопросу «О внешнем непогрешительном авторитете в Церкви». Здесь автор настойчиво объясняет, что православию чужд институт, который определяет еретичность или церковность того или иного учения – решения такого рода принимаются самой соборной жизнью и подкрепляются Вселенскими Соборами; каждый из Вселенских Соборов при этом стремился выработать отношение к предыдущим Вселенским Соборам, не разрывая преемственности, но и не попадая в плен однажды принятого.

Русский амилленаризм

Исторический проект Петра Великого был основан на амилленаристской философии: мощная современная держава обосновывает свое право на гегемонию тем, что охраняет Церковь, странствующую до истечения времени. Церковь же оказывает идеологическую поддержку государству, молится за государя и не претендует на собственную программу социальных преобразований.

В пародийно-фарсовом ключе этот охранительный амилленаризм описан в одной из сцен «Истории одного города». Градоначальник Бородавкин ведет допрос доморощенного моралиста Ионки Козыря:

«Несмотря на свою расплывчивость, учение Козыря приобрело, однако ж, столько прозелитов в Глупове, что градоначальник Бородавкин счел нелишним обеспокоиться этим. Сначала он вытребовал к себе книгу “О водворении на земле добродетели” и освидетельствовал ее; потом вытребовал и самого автора для освидетельствования.

— Чёл я твою, Ионкину, книгу, — сказал он, — и от многих написанных в ней злодейств был приведен в омерзение.

Ионка казался изумленным. Бородавкин продолжал:

— Мнишь ты всех людей добродетельными сделать, а про то позабыл, что добродетель не от тебя, а от бога, и от бога же всякому человеку пристойное место указано.

Ионка изумлялся все больше и больше этому приступу и не столько со страхом, сколько с любопытством ожидал, к каким Бородавкин придет выводам.

— Ежели есть на свете клеветники, тати, злодеи и душегубцы (о чем и в указах неотступно публикуется), — продолжал градоначальник, — то с чего же тебе, Ионке, на ум взбрело, чтоб им не быть? и кто тебе такую власть дал, чтобы всех сих людей от природных их званий отставить и зауряд с добродетельными людьми в некоторое смеха достойное место, тобою “раем” продерзостно именуемое, включить?

Ионка разинул было рот для некоторых разъяснений, но Бородавкин прервал его:

— Погоди. И ежели все люди “в раю” в песнях и плясках время препровождать будут, то кто же, по твоему, Ионкину, разумению, землю пахать станет? и вспахавши сеять? и посеявши жать? и собравши плоды, оными господ дворян и прочих чинов людей довольствовать и питать?

Опять разинул рот Ионка, и опять Бородавкин удержал его порыв.

— Погоди. И за те твои бессовестные речи судил я тебя, Ионку, судом скорым, и присудили тако: книгу твою, изодрав, растоптать (говоря это, Бородавкин изодрал и растоптал), с тобой же самим, яко с растлителем добрых нравов, по предварительной отдаче на поругание, поступить, как мне, градоначальнику, заблагорассудится».

Разумеется, это сатира, а именно – гиперболическая и гротескная щедринская сатира, но объективный смысл подобных сцен всем был очевиден.
Под петровский проект был создан Синод, этот проект обслуживался богословской схоластикой. Когда же он привел Церковь к серьезнейшему духовному кризису, консервативное духовенство оказалось не готово отбросить камень и разжечь огонь. Те, кто его разжигали, обвинялись в ереси.

Я часто вспоминаю разговор с одним очень умным человеком, имевшим духовный сан и определенные позиции в РПЦ, уважаемом прихожанами. Я рассказывал ему о том, как активно разворачивают свою миссионерскую деятельность неопротестантские церкви, как мощно укрепляются позиции баптистов, пятидесятников… Он слушал и вздыхал. «Вы должны с ними бороться!» — сказал я. «Мы ни с кем не боремся. Мы уже торжествуем». «Как же, батюшка? А у Достоевского: Бог с дьяволом борется…» «Нет, у Достоевского дьявол с Богом борется. А Богу бороться с кем бы то ни было незачем». Я понял эту позицию, понял, что основана она на глубокой вере. Батюшка очень много сделал для своих прихожан, он приложил огромные усилия для обустройства церковной жизни в своем приходе, организовывал мероприятия, надрывал здоровье на строительных работах. Я никогда не сказал бы, что это позиция обленившегося церковного бюрократа. Это позиция глубоко верующего человека, она укоренена не в писаниях Макария Булгакова или Аверкия Таушева, а в тех отношениях, которые сложились у моего знакомого батюшки со своей Церковью. И ничего, кроме уважения, эта позиция у меня не вызывает.

Русский хилиазм

Парадигмальным хилиазмом я называю борьбу за победу неземного на земле, за воплощение Нового Царства как венца истории. Хилиазм отнюдь не чужд русской традиции. Сергий Булгаков – сильнейший, на мой взгляд, богослов «хилиастического» крыла. Но я могу назвать и другие имена.

Федор Михайлович Достоевский явно высказывает хилиастические мысли в черновиках к «Бесам», в «Дневнике писателя» (размышления о «русском христианском социализме»), доверяет эту идею Ивану Карамазову (спор в келье старца Зосимы). Достоевский – великий русский оппонент Блаженного Августина. Он предрекает, что государство, как царство временное, умрет – и останется лишь Церковь, вся жизнь станет оцерковленной, не нуждаясь в классической репрессивной системе.

Достоевский был хилиастом-державником. Великий писатель был одним из идеологов русско-турецкой войны 1877-1878 гг., открыто призывавшим в печати к освобождению Царьграда и Святой Софии. Для писателя Петербург – остановка на полпути, незавершенный проект:

«Восточный вопрос есть исконная идея Московского царства, которую Петр Великий признал в высшей степени и, оставляя Москву, перенес с собой в Петербург. Петр в высшей степени понимал ее органическую связь с русским государством и с русской душой!. Вот почему идея не только не умерла в Петербурге, но прямо признана была как бы русским назначением всеми преемниками Петра. Вот почему ее нельзя оставить и нельзя ей изменить. Оставить славянскую идею и отбросить без разрешения задачу о судьбах восточного христианства (NB. сущность Восточного вопроса) – значит, всё равно что сломать и вдребезги разбить всю Россию, а на место ее выдумать что-нибудь новое, но только уже совсем не Россию» («Дневник писателя», сентябрь – ноябрь 1877 года, глава 2.2)

В «Дневнике писателя» Достоевский выдвигает геополитический проект – интеграция восточно-христианских земель в Россию и перенос столицы империи в Константинополь (Петербург предстает как временный заместитель Царьграда). На основе восточного христианства образуется новая общность, новая нация –славянские народы «повлияют даже на русский язык». Но это Православное Царство станет переворотом всего мироздания, началом Царства Христова. Достоевский понимает, насколько эксцентрично он выглядит, но понимает и то, что отказ от «восточного вопроса» (православного мессианства) будет концом России («сломать и вдребезги разбить всю Россию») – мы знаем, сколь глубокий духовный кризис этот отказ повлек за собой – кризис, выход из которого был сопряжен с революционным катаклизмом и радикальной сменой исторической парадигмы. Великий писатель показал, как тесно была связана петровская держава с мессианским заданием и как модерн (просвещение, европейская культура, интеллигентский слой) поставил этому заданию преграду.

Порвавший с Церковью Лев Толстой также не чужд хилиазму. Его кажущаяся наивной антигосударственная проповедь, бескомпромиссное утверждение закона любви против закона насилия есть, прежде всего, страстная вера в то, что человечество может жить заповедью Христовой – без земных царств с их институтами и даже культурой:

“Рабочий народ должен сказать: «Оставьте нас в покое. Если вам, императорам, президентам, генералам, судьям, архиереям, профессорам и всяким ученым людям, нужны войска, флоты, университеты, балеты, синоды, консерватории, тюрьмы, виселицы, гильотины, — устраивайте все это сами, сами собирайте деньги, судите, сажайте друг друга в тюрьмы, казните, убивайте людей на войне, но делайте это сами, нас же оставьте в покое, потому что ничего этого нам не нужно и мы не хотим больше участвовать во всех этих бесполезных для нас и, главное, дурных делах»” («Закон насилия и закон любви», VIII).

Толстой был настолько заряжен мечтой о христианском преображении общества, что вступил в неразрешимый конфликт не только с институтом церкви, но и с Преданием, обрушиваясь на весь порядок церковной жизни. Не потому ли христианин Толстой покинул православную Церковь, что нашел в ней обездвиженный камень – и не нашел огня?
Еще одним типично русским хилиастом был великий философ Николай Федоров. Он призывал к «внехрамовой литургии» – к деятельному осуществлению завета Христова на земле. Для Федорова делом христианина являются и наука, и техника, и общественные отношения. Человек должен сам преобразовать землю таким образом, чтобы зло и грех были повержены и смерти уже не было. Все содержание «философии Общего дела» находится в парадигме хилиазма.

В заключение – несколько замечаний

Возвращаюсь к теме Огня и Камня. Русское сознание постоянно искало синтеза этих двух начал, историческое творчество основано на сочетании огненной борьбы и созидания из камня. Достоевский и Толстой (при их очень разных отношениях с Церковью) стали огнем христианской цивилизации в Новое время. И весь мир это их значение признал.

Справедливо мнение, что хилиазму наследует коммунизм, но аналогию эту необходимо простроить до конца. Марксов коммунизм – это победа человека над экономическим и политическим принуждением. Коммунизм не подчиняется законам политэкономии, а преодолевает их. «Цель Маркса состояла в духовной эмансипации человека, в освобождении его от уз экономической зависимости, в восстановлении его личностной целостности, которая должна была помочь ему отыскать пути к единению с природой и другими людьми» (Эрих Фромм, «Марксова концепция человека»). Искаженный коммунизм, «хрущевско-брежневский» коммунизм подобен «иудейскому хилиазму»: он ищет изобилия и соблазняется земным. Современная же социал-демократия подобна христианскому амилленаризму: она не берется противостоять порядку вещей – она представляет заветы коммунизма как пожелания и рекомендации к буржуазным реформам. Коммунистические и социал-демократиченские партии в буржуазных парламентах давно стали хранителями необязательной «правды» для далекого и неопределенного будущего.

Наверное, понятно, каким русским традициям наследовал советский проект. И понятно, почему хилиазм вызывает столь резко негативную реакцию у консервативных богословов.

Илья Роготнев

«Суть времени» Пермский край: http://eotperm.ru/?p=1284#more-1284