Вечная война. Начало

«Суть времени» г.Пермь и Пермский край.

Игорь Щербаков, «Рассвет на поле Куликовом».
Фото с сайта: www.photosight.ru

Прошли празднования Дня Победы, стихают и дебаты о Победе. В этом году всё прошло как-то особенно скандально и напряженно. Общество отдало честь Победе и победителям. Антиобщество отходит от приступа одержимости. Мне в эти дни захотелось, чтобы у нас был не День Победы, а Год Победы, чтобы тема приобрела какую-то регулярность, чтобы смыслы Войны и Победы обновились, освежились, раскалились от нашего духовного напряжения. Отпраздновав Победу в Великой войне, мы можем обратиться мыслями к Вечной войне.

1. Имманентная война

Художников XX века часто интересовал один психологический феномен. Феномен ментальной зависимости от войны. Возвращаясь в мирную жизнь, солдат нередко остаётся в войне мыслями, чувствами, привязанностями, привычками и не поддающимся описаниям общим состоянием духа. В мирной жизни вечные солдаты, как правило, входят в ещё больший разлад с людьми. «Одна, одна в дикой, враждебной жизни, одинока, как в минуту смерти, не нужна никому…» — сказано о женщине, так и не освободившейся от мертвящей печати Гражданской войны, в гениальной «Гадюке» Алексея Толстого.
Это пребывание в войне, конечно, трагично, но и в высшем смысле поэтично. Помните героиню восхитительного фильма Ларисы Шепитько «Крылья»? Бывший военный лётчик Надежда Петрухина в мирной жизни выглядит прозаично, смешно и нелепо. Одинокая, несчастная, неприкаянная. Но душа её живет высшей жизнью там, в войне. Там душа имеет крылья и любовь. Кстати, удивительна сцена, в которой Надежда и её возлюбленный гуляют по археологическим раскопкам – в абсолютном инобытии, подернутом туманом. Это какая-то поэтическая вселенная за гранью жизни.

Душа заблудилась в войне, ей не дано вернуться в мир. Эта заблудившаяся душа своеобразно воссоздана в фильмах Алексея Балабанова – в «Брате» и в «Войне» (да и в неудачном «Кочегаре»). Примечательно, что герои Балабанова в общем-то стали народными – «солдаты в миру» предстали как защитники, правильные парни, выполняющие свою миссию. Они стали народными героями в значительной мере вопреки замыслу режиссера. Может быть, упомянутые фильмы Балабанова и не заслуживают какого-то специального разговора. Но здесь интересен сам поворот темы: душа, заблудившаяся в войне, самым органичным образом переродилась в отважного «солдата в миру». Они ведут войну вне войны. Какую войну?

Судьбы балабановских героев говорят о том, что причина феномена – не в травме души, а в необъятности войны. Они не могут покинуть войну, потому что война не покидает их. Это какая-то имманентная война. А может, и трансцендентная.

2. Трансцендентная война

Война трансцендентная – не новость для русского искусства. Александру Блоку принадлежит метафора «вечный бой», служащая узнаваемой «этикеткой» большого и сложного текста «На поле Куликовом». Речь идёт не о стихотворении, а о лирическом цикле – очень трудной для понимания литературной форме. Приведу один пример. Все знают хрестоматийный «Памятник» Пушкина. Знают, что это поэтическое завещание Александра Сергеевича, в котором он выразил свои представления о назначении поэта и поэзии: «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал…» Но в школе редко рассказывают о том, что «Памятник» — часть лирического цикла (так называемого «Каменноостровского цикла»). Читать «Памятник» нужно вместе с целым рядом других текстов: «Из Пиндемонти», «Отцы-пустынники и жены непорочны…», «Подражание итальянскому», «Мирская власть», «Когда за городом, задумчив, я брожу…». Это философский цикл о смерти и воскресении, цикл о Христе, о страстной седмице. И пресловутый «Памятник» — завершение этих размышлений. «Памятник» — это Пасха. Он рассказывает не о поэте и поэзии, а о победе над смертью.

Вот и «На поле Куликовом» — это цикл, в котором смысл разворачивается от стихотворения к стихотворению – в их совокупности и последовательности. Что раскрывается в этом цикле? Метафизика вечной войны. Её космический ритм. Её потусторонний холод, «ночная и зарубежная» мгла, крики хищных птиц и стоны лебедей. «Нерукотворный лик», запечатленный в щите, молитва о ниспослании света, утрата пути и его обретение, святое воинство, безначальность и бесконечность битвы… О пребывании в этой вечной войне, о сокровенном опыте вечной войны и повествует блоковский цикл, который вполне заслуживает того, чтобы время от времени его перечитывать– желательно вслух и с выражением. А последний, пятый, текст цикла может стать идеальным исповеданием гражданских чувств в наше тревожное время:

За тишиною непробудной,

За разливающейся мглой

Не слышно грома битвы чудной,

Не видно молньи боевой.

Но узнаю тебя, начало

Высоких и мятежных дней!

Над вражьим станом, как бывало,

И плеск и трубы лебедей.

Не может сердце жить покоем,

Недаром тучи собрались.

Доспех тяжел, как перед боем.

Теперь твой час настал. — Молись!

Блоковский цикл – это лирический пролог к литературе Войны. Блоковская тема «вечного боя» зазвучала уже в могучих стихах «Священной войны», она явно прорезалась в симоновском «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины…», в как бы случайно всплывающих мистических мотивах военной прозы Платонова (особенно в «Мёртвом старике»). Разве не подхватывают блоковскую тему великолепные стихи Георгия Суворова (талантливого молодого поэта, погибшего в 1944-м при переходе через Нарву)?

Мы одолели сталь. Мы тьму прошли.

Наш путь вперед победою отмечен.

Старик, как будто вставший из земли,

Навстречу нам свои расправил плечи.

Мы видели, как поднял руку он,

Благословляя нас на бой кровавый.

Мы дальше шли. И ветер с трех сторон

Нам рокотал о незакатной славе.

В советской литературе о Войне солдат окружен «мглой, ночной и зарубежной». «Тот берег», земля во власти фашиста – нечистая, неживая. Но искусство Войны добавило к блоковской теме ещё одну, очень зловещую деталь. Тот, кто уходит на вечную войну, покидает мир живых.

3. «… весь мир – галлюцинация…»

В 1962 году, 9 Мая состоялось поистине великое событие в истории мирового искусства – премьера фильма Андрея Тарковского «Иваново детство». В том же году молодой режиссер получил главную награду Венецианского кинофестиваля. Однако многие кинокритики отнеслись к картине скептически. В том числе европейские критики левого толка, узревшие в «Ивановом детстве» много «буржуазного», много от потерявшего актуальность символизма и экспрессионизма, много подражательного по отношению к западному кинематографу. 9 октября 1963 года Жан-Поль Сартр направил в культовую для европейского коммунистического движения итальянскую газету «Унита» письмо, в котором преподал левым интеллектуалам урок хорошего вкуса и тонкой интерпретации. Сартр пишет:

И мне кажется, что нужно отдать должное Тарковскому, так убедительно показавшему, что для этого ребёнка, тяготеющего к самоубийству, нет различия между днём и ночью. В любом случае он живёт не с нами. Его поступки и видения тесно переплетены. Посмотрите на его отношения со взрослыми. Он живёт среди бойцов. Офицеры, славные, смелые люди, но люди «нормальные», не пережившие трагического детства, занимаются им, любят его, хотят любой ценой вернуть его в «нормальное состояние», отправить в тыл, в школу… Слишком поздно: ему не нужны даже родные, неизбывный ужас пережитой бойни обрекает его на одиночество… Это существо не в силах порвать нити, связывающие его с войной и смертью; ему отныне необходим этот зловещий окружающий мир; освобождающееся от страха в разгар битвы в тылу, оно будет изглодано тревогой.

Рожденный войной, ребенок без детства, ребенок с выжженной душой, по Сартру, Иван не принадлежит нашему миру:

Дело в том, что для этого ребёнка весь мир – галлюцинация, а сам он, чудовище и мученик, – галлюцинация для других, окружающих его в этом мире. … Нам показывают его таким, кокой он есть, обнажают трагические и мрачные истоки его силы, дают увидеть, что это порождение войны, прекрасно приспособленное к военной обстановке, именно поэтому никогда не сможет адаптироваться в мирной жизни.

Пугающий сплав ужаса и нежности – вот что делает фильм Тарковского эмоционально тяжелым (с непривычки) для восприятия. Сложный, непривычный эмоциональный фон картины прекрасно ощутил французский философ:

В действительности лиризм фильма, его распахнутое небо, спокойные воды, бескрайние леса – это и есть жизнь Ивана, любовь и корни, которые у него отняты, то, чем он был, и то, чем он ещё останется, но уже никогда не сможет об этом вспомнить. Всё это видят окружающие его люди, но сам он больше не видит.

Сартр понимает, что речь идёт не о трагической судьбе одного ребенка, а о трагизме самого исторического процесса:

…снимок Ивана. Повешен в 12 лет. В ликовании целой нации, дорого заплатившей за право продолжать строительство социализма, чёрная дыра – среди многих других смерть ребёнка, смерть в ненависти и отчаянии. Ничто, даже грядущий коммунизм, не искупит её.

Конечно же, «Иваново детство» предлагает взгляд на историческое событие – взгляд особый, выламывающийся из традиций какой-либо историографии.

Мы [европейцы] часто сталкивались со злом. Однако нам [в отличие от русских] никогда не приходилось встречаться с абсолютным злом в момент, когда оно вступает в борьбу с Добром. Это и потрясает в фильме… каково бы ни было происхождение Зла, его бесчисленные булавочные уколы Добру обнажают трагическую правду о человеке и об историческом прогрессе. И где об этом можно лучше сказать, чем в СССР, единственной стране, где слово «прогресс» имеет смысл?

Сартра не интересует то, что так очевидно в фильме в свете русской традиции, — темный мир, нечистая земля, мир смерти, с которым и ведут бой герои. Иван курсирует между нами и чужими, между миром и тьмой. И, в конце концов, пропадает в чужом. Но Сартра очень интересуют две вещи: существование «мертвоживого» человека как порождения войны и смысл большой истории в свете малой истории «маленького мертвеца», в свете открытого больного вопроса, одной ничем не искупимой смерти. Историческое восхождение – именно там, где оно и происходит в подлинном смысле, — не может обойти трагическую правду о человеке (неизбежности и невосполнимости его страданий) и не может избежать встречи со Злом.

Сказанное Сартром в значительной мере относится не только к фильму Андрея Тарковского, но и к первоисточнику – к повести Владимира Богомолова «Иван». И, в конечном счете, к самой фронтовой правде, которую схватил в своем небольшом произведении фронтовик Богомолов. Со времен перестройки часто говорят о какой-то «страшной правде о войне», подразумевая под этим вроде как замалчиваемые в советском обществе факты реальной окопной жизни, статистику смертности, жесткость решений советского руководства и т.д. В действительности, страшная правда о войне была смело сказана – Богомоловым и Тарковским (да и не только ими). Эта правда – в невыносимости зла и страшных метаморфозах души от встречи с ним.

Иван ушел в вечную войну. Ушел в смерть, перестал быть живым в полном смысле слова. Уход в смерть, в бездну наступающего Зла – не это ли означает призыв на вечную войну?

На этом я прерываю свои размышления – с тем, однако, чтобы в ближайшее время к ним вернуться. Это было, так сказать, моё «предстояние» о вечной войне. «Цитадель» я намерен взять в следующей статье.

Илья Роготнев

http://eotperm.ru/?p=1401