Тяжело и больно переживать поражения своих соратников, а также свои собственные, но анализировать
их всё-таки совершенно необходимо. Поражение в бою – тоже результат, который является ничем не заменимым опытом, если его
осмыслить. Написать эту статью меня заставило именно поражение в бою. Пришлось случайно узнать о ситуации, в которой группа
товарищей, возмутившихся творящейся несправедливостью (имеющей все признаки того самого регресса, о котором мы все постоянно
думаем и который пытаемся осмыслить благодаря С.Е.Кургиняну и его лекциям), дружно решили вступить с ней, с несправедливостью
этой, в бой. Обсудили детали, договорились. А когда пришло время боя, в него вступил лишь только один из них. Другие не шевельнули
ни пальцем, чтобы помочь товарищу, принявшему на себя весь шквал огня. Не помогли ему ни словом, ни делом.И не то чтобы ситуация была опасной для жизни – нет не была.
И не то чтобы кому-то угрожала прямая физическая расправа – нет не угрожала.
И не то чтобы принявшего бой в одиночку товарища растоптали и уничтожили – нет, его лишь осмеяли и унизили.
Противник был идеологическим, метафизическим, но это оказалось даже более опасным, чем физический враг, потому что метафизический враг воздействует на духовную сферу, разрушая человека изнутри.
Больно и горько было узнать об этом происшествии, но ещё больнее и горше засел в душе вопрос, отчего же верные и близкие товарищи, патриоты, сидя в одном окопе, так по-разному принимают бой? Порой случается так, что в различных ситуациях, в разное время, разные люди действуют по схожему сценарию. Отчего одни, фигурально выражаясь, бросаются к пулемёту и самоотверженно стреляют по намного превосходящему силами врагу, а другие обращаются в бегство, побросав нетронутым весь свой боекомплект?
Нетрудно сказать "дезертир" или "предатель", когда идёт горячая война, например, Великая Отечественная война. Тогда людей судят по законам военного времени. Но что же делать в наш, XXI век, когда слова "враг", "ответный удар", "оборона" относятся к совсем другой, невидимой глазу информационной, консциентальной войне? К той войне которую десятилетиями успешно вели враги против нашей Родины, нашего народа, и правила которой мы лишь сейчас пытаемся изучить и понять. Что делать, если каждый из нас в большей или меньшей степени повреждён в результате воздействия этой войны? Получается, мы не можем просто припечатать словом "дезертир" и не разобраться в самой сути этой проблемы. Мы должны и обязаны подробно анализировать такие случаи, разбирать причинно-следственные связи и понимать, что же нам делать в подобных ситуациях.
Вопрос "почему же так произошло?" долгое время не оставлял меня в покое и навёл на следующие размышления. Дух "Зоны Ч" заразил всех нас: одних больше, других меньше. Поэтому справедливо говорить "мы" вместо "они", что я и буду делать по ходу повествования. Мы все в разной степени повреждены этим тлением, этой скверной, и у всех нас есть лишь один путь. Куда? Процитирую слова С.Е.Кургиняна на эту тему: "Герой – это тот, кто видит ситуацию «Ч», понимает почти что роковой характер этой ситуации и всерьёз намерен преодолевать оную. Все остальные – не злодеи и не жертвы, а хищники и пища. Ещё есть охотники (они же «прогрессоры»), которые охотятся и за пищей, и за хищниками".[1]
Мы стремимся строить новый Советский Союз, герои ушедшего СССР – наши образцы для подражания. Но оценивая и анализируя нашу борьбу с врагом, нам никак нельзя сравнивать наши победы и поражения с таковыми в Великую Отечественную войну. Даже образно нельзя. Просто потому, что люди тогда были другие. В начале сороковых в нашей стране уже выросли "Новые люди". Они построили своими руками мощное, крепкое государство: совершили революцию, защитили страну в Гражданскую войну от кровавого расчленения на лоскутное одеяло западных колоний, тяжелейшим трудом подняли сельское хозяйство, построили за 2 пятилетки 14 тысяч заводов, совершили за 10 лет рывок, на который в других странах уходят 100 лет. Поэтому сравнения наших нынешних успехов и поражений с таковыми в Великую Отечественную войну уводят нас в смысловой тупик.[2]
Правильнее было бы, наверное, сравнивать наши успехи и неуспехи со временами Великой Октябрьской социалистической революции: до и после 1917 года. Правильнее потому, что народ наш, как и тогда, социально и классово разобщён; что налицо всё более явная взаимная ненависть друг к другу – а особенно, ненависть со стороны правящего меньшинства и обслуживающего его персонала вроде разномастных латыниных и прочего коллективного сванидзе – к народному большинству; что имеется полное и абсолютное непонимание, нежелание осознать тот факт, что война уже идёт – как и тогда большинство не осознавало, что уже давно тлеет огонь надвигающейся революции, что грядёт мировая война...
Что за люди стояли за понятием "большевики"? Это – очень интересный вопрос. В романе "Хождение по мукам" А.Н.Толстой очень хорошо передаёт в образах своих героев собственные страдания и муки. Те самые муки, которые помогли им сделать правильный выбор и прийти к большевикам. Главные герои романа – прекрасно образованные люди из благородного (или разночинного) сословия, принадлежавшие к "высшему обществу" – искренне любили свою Родину и не хотели её разрушения и расчленения. В поисках правды они сталкивались на своём пути с обманом, предательством, разложением душ и с личными шкурными интересами разных людей. Лишь в большевиках им удалось найти ту глубокую, искреннюю, жертвенную любовь к Родине, а также стремление защищать её, Родину, до последней капли крови. Эти чуждые и враждебные им большевики, во многом необразованные и неотёсанные, считавшиеся низшим сословием в сословно и классово разделённой царской России, не задумываясь жертвовали своей жизнью во имя свободной, неделимой и могучей Родины. Осознать этот факт и решить присоединиться к красным стоило героям романа больших мук, которые и были мастерски описаны автором.[3]
Почему же большевики самоотверженно и страстно боролись за свою Родину и жертвовали за неё свой жизнью? И стар, и млад, и девушки и парни. Почему молодых, жаждущих, казалось бы, жить большевиков не могли сломить ни тюрьмы, ни ссылки, ни пытки, ни виселицы?[4] Что же отличает их дух от нашего, нынешнего? Мы горим идеей – и они горели, мы страстно желаем свободной, неделимой и могучей России – и они желали, мы видим надвигающуюся угрозу катастрофы как всероссийского, так и мирового масштаба – и они видели. В чём же разница? Почему они шли на бой и умирали, а мы не можем?
А потому, что люди начала XX века на своей собственной шкуре испытывали тяжёлую и горькую нужду, безысходную нищету, влачили безнадёжное существование. Большей частью рабочие[5] и крестьяне рождались, росли, жили и умирали в тяжелейших жизненных условиях: в духоте, тесноте, в болезнях, в голоде и холоде. На их глазах цветущие и молодые матери и сёстры быстро превращались в согбенных трудом старух с потухшим взглядом, а их отцы и братья – в надорвавшихся тяжёлым изнуряющим трудом стариков, заглушающих свою боль и тоску алкоголем. Эти люди приняли убеждения, идеи большевиков, опираясь на собственный жизненный опыт, потому, что так жить больше не могли. Им некуда было отступать и им нечего было терять – кроме своих жизней, своих горячих и пламенных сердец. Они впитали Красную идею, как полузасохшее растение всасывает воду, они втягивали эти живительные соки и горячо принимались за дело, вытаскивая, выдирая себя и своих близких из тёмного, безысходного болота прошлого в светлое и надёжное будущее. Они восходили сами и тянули за собой вверх всех окружающих.
Что же происходит с нами сегодня, в XXI веке? А то, что вследствие искусно проведённой информационной войны, мы ВСЕ, все без исключения поражены вирусом удобства и материальных благ. Вокруг нас наличествует изобилие всего, и даже те, кто никогда не может позволить себе этого изобилия, всё равно заражены информационными вирусами, убеждены, что часть этих благ принадлежит и им. Полные прилавки разных яств, двести сортов колбасы и сыра, изысканные одежды: всё это окружает нас со всех сторон, и вот уже несколько десятилетий мы считаем это важной, неотъемлемой частью своей жизни. Даже у большинства самых малоимущих семей, у тех, кого выбросила за грань нищеты постсоветская политика страны, даже у них имеются некоторые виртуальные знаки принадлежности к обществу достатка: мобильные телефоны, телевизоры и пр. Как хитро и умело действует наш общий метафизический враг! У нас нет той физической жизненной безысходности, которая была у большевиков начала XX века. Кроме своих цепей нам есть ещё много чего терять! И терять эти, пусть призрачные и условные, но всё же блага ох как не хочется! Вот почему нам сегодня стократ сложнее бороться, чем большевикам: принимать бой, без устали бить по врагу, жертвовать своей безопасностью, своим здоровьем, а, если нужно, и своей жизнью. Ведь опять всё возвращается к заколдованному кругу: нам сегодня, чтобы страстно желать реванша и бороться, нужно осознать потерю, проигрыш, поражение в войне до конца, испытать катарсис в связи с этим – и только тогда у нас может получиться (а может – и нет!) начать восхождение и тянуть при этом за собою вверх всех окружающих... А как это сделать, если вроде бы всё есть – и мобильник, и колбаса? Если вроде бы мы не только всё потеряли, но как бы всё-таки и что-то приобрели?
Как нам реагировать на это факт? Прекратить борьбу, или учиться жить и бороться в принципиально новой, более сложной ситуации? Кто действительно решит прекратить борьбу, узнав или зная всё вышесказанное, того уже по нашим временам вполне можно записать в дезертиры. А с теми, кто будет продолжать борьбу, нам придётся учиться вместе.
Случай, описанный в начале статьи, когда соратники, поначалу твёрдо решив сообща принять бой, затем бросились наутёк и оставили товарища биться в одиночку, показал, что мы очень часто не замечаем, как вместо карабканья по вертикальной скале, вместо Восхождения, мы раздуваем пузырь собственного "Я".[6] Дух – это карабканье по вертикальной скале. Закалка духа – это школа борьбы и победы в условиях современной информационной войны, это – путь к спасению. Пузырь своего "Я" – это потеря духа, поражение, регресс, тление, смерть.
Мне товарищи не раз задавали вопрос: "Как же отличить: раздуваю ли я пузырь собственного "Я" или карабкаюсь по скале?" Честно признаться, этот вопрос я не раз задавала себе сама, долго и много думала над ним. Убеждена, что человек восходит только тогда, когда у него постоянно присутствует чувство того, что он делает недостаточно... Причём, недостаточным является именно не то, "что" он делает, а то, "как" он это делает. Ответ этот прост и сложен одновременно.
Перечислять можно долго.
Это – когда человек чувствует, что он недостаточно смел, недостаточно решителен, недостаточно образован, недостаточно времени посвящает делу, недостаточно точен... Здесь отнюдь не имеется в виду пессимистическое отчаяние пораженца, заключающееся в том, что, мол, всё – вообще плохо, и я в том числе. Нет-нет! Смысл состоит в том, что пока у человека в его оценке собственной деятельности присутствует чувство, что он прикладывает недостаточно личных усилий для достижения цели, всё идёт правильно – он восходит. Отличным примером здесь может послужить жизнь великого советского пианиста и музыканта, величайшего пианиста всех времён и народов – Святослава Теофиловича Рихтера.
Рихтер имел правилом заниматься на рояле ежедневно минимум 6 часов. Если он по каким-то важным обстоятельствам в какой-то день не успевал и занимался лишь, скажем, 4 часа, то его правило гласило, что на следующий день он "отдаёт долг" и работает 6+2=8 часов. Под конец жизни он, говорят, сокрушался, что задолжал за всю жизнь 18 часов и не сможет уже, судя по всему, их нагнать. Он был пианистом, который вообще, практически, никогда ранее не давал интервью, а если его всё ж удавалось о чём-то спросить, то говорил что-то вроде: "Давайте, я вам лучше сыграю". Когда в 90-летнем возрасте, незадолго до смерти, Рихтер давал интервью к фильму Бруно Монсенжона "Рихтер, Несгибаемый", он, подытоживая, сказал: "Я себе не нравлюсь. Все". Человек, который достиг в своей профессии больше кого бы то ни было, считал своё творчество, свои достижения недостаточными. Вот так-то. "Гвозди б делать из этих людей: Крепче б не было в мире гвоздей".[7]
Пока мы считаем, что у нас есть необходимость, расти, улучшаться, совершенствоваться, развиваться, учиться, познавать и непрестанно бороться с многочисленными собственными слабостями – мы карабкаемся по вертикальной скале, мы восходим. Как только в нас появляется чувство удовлетворения своими достижениями, чувство, что вот теперь-то всё получается, по типу: "я делаю это очень хорошо, мне всё отлично удаётся", – вот тогда-то и начинает раздуваться пузырь собственного "Я". Тот, кто карабкается по скале, должен прикладывать максимальные усилия, чтобы не сорваться в любой момент, постоянно ощущает серьёзность задачи – поэтому у него даже нет времени и сил задумываться о том, как здорово он восходит. Тот же, кто внутренне доволен тем, как он восходит – на самом деле раздувается, как мыльный пузырь. И это – ещё в лучшем случае. В худшем же он заражает этой мыслью своих соратников, и они тоже вместо восхождения начинают раздувать собственное "Я".
Конечно, все эти рассуждения можно десять раз оспорить, но тем не менее я считаю предельно важным поделиться результатами своих размышлений на эту тему. Хотя бы потому, что эта тема тревожит многих, и каждый из нас должен постоянно задавать себе вопрос: "А не раздуваю ли я пузырь собственного "Я", вместо того, чтобы восходить?" В нынешних условиях, при наличии мощного, отлично технически-материально оснащённого метафизического и экзистенциального врага, нам просто необходимо, не теряя ни минуты, расти духовно и тянуть за собой вверх других людей. Для этого предельно важно понять, что же такое этот "Русский дух" и кто же такие были эти "Новые люди"? Они жили и творили, росли сами и развивали, строили, защищали нашу Родину. Это были поколения наших дедов и прадедов. Им удалось стать "Новыми людьми". Кто они были такие? Нам нельзя ни понять, ни осмыслить этого, не обратившись к истории и опыту тех, кому уже удалось стать "Новыми людьми". Они прекрасно описаны в книгах великих художников и мыслителей, призванных помогать Восхождению человечества. Вот что писал о "Новых людях", первых комсомольцах 20-х годов великий советский писатель-маринист Леонид Сергеевич Соболев:
"Комсомольцы пришли на флот.
Он встретил их сурово. Горячую романтику "солнечных рей" он с места окатил холодной водой. Буквально – потому что в разрушенных, стылых и грязных Дерябинских казармах, что на Васильевском острове, кипятку в бане не оказалось. Секретари уездных и губернских комитетов комсомола (ниже "сельского масштаба" комсомольцев во флот не отбирали), ёжась, но весело вымылись в холодной воде, приняв это за первое "оморячивание". Потом повалились на голые топчаны спать (коек тоже не оказалось) – "казбеки" в своих черкесках; тверяки, все как один в белых заячьих шапках, подаренных губернским комитетом для трудной флотской службы; рязанцы, сибиряки, северяне, петроградцы, москвичи – в полушубках, в валенках, в тулупах – две с половиной тысячи отборных комсомольцев со всей страны. На местах их провожали, как на фронт, и долго еще, как на фронт, посылали подарки: папиросы, сахар, мыло, блокнот и письмо от организации – всё это в кисете, сшитом чьими-то девичьими руками. Кисетов у иных к весне набралось до сорока штук.
Комсомольцев остригли (не без боя), одели в бушлаты, сквозь сукно которых свободно просвечивала даже пятисвечовая лампа, обули в картонные ботинки образца 1921 года и разослали по экипажам и по военно-морским школам.
Там их встретили иронически. "Шефский подарочек" – так называли их те, кого они пришли оздоровлять, а кое-кого и сменять. Так звали их в экипажах матросы-инструкторы, отсидевшие всю гражданскую войну в тылу. Так звали их старики боцмана, никак не мирившиеся с новым и непонятным типом "новобранца" – разговорчивого, самостоятельного, въедливого до неполадок, с места заявляющего о том, что он пришел "оздоровлять флот". Так звали их и многие из командного состава, побаивавшиеся их политического превосходства над собой.
Больной флот мстил им, чем мог. Он мстил сложной терминологией, которой их не обучили в экипаже, где инструкторы занимали все их время бесконечными приборками и чисткой картошки и откуда они вынесли единственное морское слово – "гальюн". Он мстил отмирающими "традициями" – татуировкой, семиэтажным матом, клёшем в шестьдесят сантиметров, мстил влиянием "жоржиков" и "иванморов", мстил и прямым издевательством тех, кому на смену пришли эти комсомольцы. В кубриках экипажа старые инструкторы, осмотрев только что вымытый линолеум, украшали его презрительным плевком: "Разве так палубу драют! Мыть щераз!" Старшины из унтеров заставляли чистить свои ботинки, включая эту операцию во всемогущую "приборку". "Жоржики" уводили комсомольцев на Лиговку – и не отсюда ли в комсомольский обиход вошли дурно пахнущие слова: шамать, топать, братуха, коробка (корабль) и прочие, украшавшие когда-то литературу о комсомольцах?
Весной, пройдя строевую подготовку в экипаже и разбившись по школам, комсомольцы впервые увидели корабли. Какие корабли!.. Из всего Балтийского флота плавало несколько миноносцев, учебное судно "Комсомолец" и линкор "Марат". Остальные "плавали" преимущественно по закону Архимеда, то есть лишь теряя в своем весе столько, сколько весил вытесненный ими объём мутной воды Кронштадтской гавани, – без всякой возможности передвижения.
"Морская практика" началась с чистки трюмов. Из всех тяжёлых работ на корабле это одна из самых неприятных и грязных, заслуженно рассматривавшаяся в царском флоте как вполне равноценная замена карцера или гауптвахты. В трюмах "Марата" геологические напластования многолетней грязи являли собой спрессованную историю флота со времен семнадцатого года. Ледовый поход восемнадцатого года был представлен остатками сахара и белой муки, вывезенных из складов Гельсингфорса. Девятнадцатый год отложил машинное масло боевых походов. Двадцатый – сгнившую мерзлую картошку и капусту продовольственных отрядов. Все это спаялось ржавчиной всех годов в плотный слой, прилипший к металлу корабля. Комсомольцы отбивали его ударами ломов. И тогда из-под пробитой корки, твердой, как броня, в спертый воздух трюмов подымались спиртовые пары разложения. Комсомольцев выносили из трюмов пьяными.
Вместе с этой очисткой трюмов возрождающегося Красного флота запущенных трюмов, вынудивших "Океан" прекратить первый поход по Балтийскому морю, – комсомольцы должны были очистить и личный состав флота от той ржавчины, которая осталась еще с царских времен и спаялась с гнилой слизью "клёшнической" психологии, доведшей флот до позора кронштадтского восстания. И пробитая корка ложнофлотских "традиций" испускала ядовитые пары, отравляя комсомольцев-моряков. "Старички" приучали их к щегольству сверхматерной брани, накалывали им татуировки, доказывали несомненную выгоду уменья "попсиховать" с командиром и учили гордиться гауптвахтой – как орденом, венерической болезнью – как доблестью, отлыниванием от работ – как геройством. Худший слой военных моряков защищался, как мог, от свежей струи, ворвавшейся во все уголки быта и службы и нёсшей с собой новые понятия о дисциплине, работе и учёбе.
Секретари уездных и губернских комитетов комсомола очищали трюмы, драили палубу, стояли вахты, чистили картошку, заменяли на политчасах политруков, учились артиллерии, машинному делу, гребле, теребили старых моряков, вытягивая из них знания и опыт, и бредили по ночам страшными морскими словами: "клюз", "комингс", "бейдевинд", "гинце-кливер-леер-лапа". Кое-кто поддался отраве "старичков" и посидел на гауптвахте. Кое-кто в отчаянии кидал на стол комиссара свой комсомольский билет. Но спайка, стойкость, энергия комсомольцев взяли своё.
Им пришлось бороться и с недоверием комсостава, и с замкнутостью старых специалистов, ревниво оберегавших профессиональные тайны, и (кое-где) с близорукостью комиссаров, не разглядевших, что в этой молодой волне спасение флота, и со сложной терминологией, и с морской болезнью, и со своим собственным самолюбием, которое порой получало очень сильные уколы.
Они завоёвывали флот, как неизвестную страну. Здесь, на кораблях, они нашли наконец себе союзников. Это были военкомы, старики боцмана (оценившие всё-таки их неистребимую, но какую-то непривычную любовь к флоту), лучшая часть командиров и коммунисты-военморы. Партия большевиков, начав возрождать флот, сделала ставку на комсомол – и не ошиблась.
И если вспомнить комсомольцев тех годов, вырывающих на гребных гонках призы у старых матросов, комсомольцев, впервые берущих в руки точное штурманское оружие – секстан и хронометр, комсомольцев, впервые стреляющих из огромных орудий, – прежде всего на память приходит то волевое устремление, которое было присуще им. Командиры из этих комсомольцев резко отличались от кадровых командиров – в большинстве своем усталых, безразличных, надорванных многими годами войны и болезней флота. Краснофлотцы-комсомольцы совсем не походили на краснофлотцев прежних наборов. Они принесли с собой на флот дисциплинированность, чёткость мыслей и поступков, организованность времени, комсомольскую спайку, энергию, жажду работы и хорошее настроение уверенных в себе людей. Они пришли на разрушенный, усталый флот с мечтой о могучем советском военном флоте, с романтикой "солнечных рей", с песней "По всем океанам развеем мы красное знамя труда" – и история, творимая ими вместе с миллионными массами советского народа, осуществила эту мечту, которая тогда, в трюме "Марата", казалась только мечтой.
Они – адмиралы Советского Военно-Морского Флота – стоят сейчас на мостиках новых крейсеров, они – инженеры – строят теперь гигантские линкоры, они – подводники – создали в ледяной воде Финского залива и Баренцева моря легенды о советских подводных лодках. Это они положили начало новым кадрам флота, они – "шефский подарок" Ленинского комсомола флоту социалистической родины, – подарок, с которого история сняла иронические кавычки, выбросив их в мусор вместе с людьми, придумавшими их".[8]
Он встретил их сурово. Горячую романтику "солнечных рей" он с места окатил холодной водой. Буквально – потому что в разрушенных, стылых и грязных Дерябинских казармах, что на Васильевском острове, кипятку в бане не оказалось. Секретари уездных и губернских комитетов комсомола (ниже "сельского масштаба" комсомольцев во флот не отбирали), ёжась, но весело вымылись в холодной воде, приняв это за первое "оморячивание". Потом повалились на голые топчаны спать (коек тоже не оказалось) – "казбеки" в своих черкесках; тверяки, все как один в белых заячьих шапках, подаренных губернским комитетом для трудной флотской службы; рязанцы, сибиряки, северяне, петроградцы, москвичи – в полушубках, в валенках, в тулупах – две с половиной тысячи отборных комсомольцев со всей страны. На местах их провожали, как на фронт, и долго еще, как на фронт, посылали подарки: папиросы, сахар, мыло, блокнот и письмо от организации – всё это в кисете, сшитом чьими-то девичьими руками. Кисетов у иных к весне набралось до сорока штук.
Комсомольцев остригли (не без боя), одели в бушлаты, сквозь сукно которых свободно просвечивала даже пятисвечовая лампа, обули в картонные ботинки образца 1921 года и разослали по экипажам и по военно-морским школам.
Там их встретили иронически. "Шефский подарочек" – так называли их те, кого они пришли оздоровлять, а кое-кого и сменять. Так звали их в экипажах матросы-инструкторы, отсидевшие всю гражданскую войну в тылу. Так звали их старики боцмана, никак не мирившиеся с новым и непонятным типом "новобранца" – разговорчивого, самостоятельного, въедливого до неполадок, с места заявляющего о том, что он пришел "оздоровлять флот". Так звали их и многие из командного состава, побаивавшиеся их политического превосходства над собой.
Больной флот мстил им, чем мог. Он мстил сложной терминологией, которой их не обучили в экипаже, где инструкторы занимали все их время бесконечными приборками и чисткой картошки и откуда они вынесли единственное морское слово – "гальюн". Он мстил отмирающими "традициями" – татуировкой, семиэтажным матом, клёшем в шестьдесят сантиметров, мстил влиянием "жоржиков" и "иванморов", мстил и прямым издевательством тех, кому на смену пришли эти комсомольцы. В кубриках экипажа старые инструкторы, осмотрев только что вымытый линолеум, украшали его презрительным плевком: "Разве так палубу драют! Мыть щераз!" Старшины из унтеров заставляли чистить свои ботинки, включая эту операцию во всемогущую "приборку". "Жоржики" уводили комсомольцев на Лиговку – и не отсюда ли в комсомольский обиход вошли дурно пахнущие слова: шамать, топать, братуха, коробка (корабль) и прочие, украшавшие когда-то литературу о комсомольцах?
Весной, пройдя строевую подготовку в экипаже и разбившись по школам, комсомольцы впервые увидели корабли. Какие корабли!.. Из всего Балтийского флота плавало несколько миноносцев, учебное судно "Комсомолец" и линкор "Марат". Остальные "плавали" преимущественно по закону Архимеда, то есть лишь теряя в своем весе столько, сколько весил вытесненный ими объём мутной воды Кронштадтской гавани, – без всякой возможности передвижения.
"Морская практика" началась с чистки трюмов. Из всех тяжёлых работ на корабле это одна из самых неприятных и грязных, заслуженно рассматривавшаяся в царском флоте как вполне равноценная замена карцера или гауптвахты. В трюмах "Марата" геологические напластования многолетней грязи являли собой спрессованную историю флота со времен семнадцатого года. Ледовый поход восемнадцатого года был представлен остатками сахара и белой муки, вывезенных из складов Гельсингфорса. Девятнадцатый год отложил машинное масло боевых походов. Двадцатый – сгнившую мерзлую картошку и капусту продовольственных отрядов. Все это спаялось ржавчиной всех годов в плотный слой, прилипший к металлу корабля. Комсомольцы отбивали его ударами ломов. И тогда из-под пробитой корки, твердой, как броня, в спертый воздух трюмов подымались спиртовые пары разложения. Комсомольцев выносили из трюмов пьяными.
Вместе с этой очисткой трюмов возрождающегося Красного флота запущенных трюмов, вынудивших "Океан" прекратить первый поход по Балтийскому морю, – комсомольцы должны были очистить и личный состав флота от той ржавчины, которая осталась еще с царских времен и спаялась с гнилой слизью "клёшнической" психологии, доведшей флот до позора кронштадтского восстания. И пробитая корка ложнофлотских "традиций" испускала ядовитые пары, отравляя комсомольцев-моряков. "Старички" приучали их к щегольству сверхматерной брани, накалывали им татуировки, доказывали несомненную выгоду уменья "попсиховать" с командиром и учили гордиться гауптвахтой – как орденом, венерической болезнью – как доблестью, отлыниванием от работ – как геройством. Худший слой военных моряков защищался, как мог, от свежей струи, ворвавшейся во все уголки быта и службы и нёсшей с собой новые понятия о дисциплине, работе и учёбе.
Секретари уездных и губернских комитетов комсомола очищали трюмы, драили палубу, стояли вахты, чистили картошку, заменяли на политчасах политруков, учились артиллерии, машинному делу, гребле, теребили старых моряков, вытягивая из них знания и опыт, и бредили по ночам страшными морскими словами: "клюз", "комингс", "бейдевинд", "гинце-кливер-леер-лапа". Кое-кто поддался отраве "старичков" и посидел на гауптвахте. Кое-кто в отчаянии кидал на стол комиссара свой комсомольский билет. Но спайка, стойкость, энергия комсомольцев взяли своё.
Им пришлось бороться и с недоверием комсостава, и с замкнутостью старых специалистов, ревниво оберегавших профессиональные тайны, и (кое-где) с близорукостью комиссаров, не разглядевших, что в этой молодой волне спасение флота, и со сложной терминологией, и с морской болезнью, и со своим собственным самолюбием, которое порой получало очень сильные уколы.
Они завоёвывали флот, как неизвестную страну. Здесь, на кораблях, они нашли наконец себе союзников. Это были военкомы, старики боцмана (оценившие всё-таки их неистребимую, но какую-то непривычную любовь к флоту), лучшая часть командиров и коммунисты-военморы. Партия большевиков, начав возрождать флот, сделала ставку на комсомол – и не ошиблась.
И если вспомнить комсомольцев тех годов, вырывающих на гребных гонках призы у старых матросов, комсомольцев, впервые берущих в руки точное штурманское оружие – секстан и хронометр, комсомольцев, впервые стреляющих из огромных орудий, – прежде всего на память приходит то волевое устремление, которое было присуще им. Командиры из этих комсомольцев резко отличались от кадровых командиров – в большинстве своем усталых, безразличных, надорванных многими годами войны и болезней флота. Краснофлотцы-комсомольцы совсем не походили на краснофлотцев прежних наборов. Они принесли с собой на флот дисциплинированность, чёткость мыслей и поступков, организованность времени, комсомольскую спайку, энергию, жажду работы и хорошее настроение уверенных в себе людей. Они пришли на разрушенный, усталый флот с мечтой о могучем советском военном флоте, с романтикой "солнечных рей", с песней "По всем океанам развеем мы красное знамя труда" – и история, творимая ими вместе с миллионными массами советского народа, осуществила эту мечту, которая тогда, в трюме "Марата", казалась только мечтой.
Они – адмиралы Советского Военно-Морского Флота – стоят сейчас на мостиках новых крейсеров, они – инженеры – строят теперь гигантские линкоры, они – подводники – создали в ледяной воде Финского залива и Баренцева моря легенды о советских подводных лодках. Это они положили начало новым кадрам флота, они – "шефский подарок" Ленинского комсомола флоту социалистической родины, – подарок, с которого история сняла иронические кавычки, выбросив их в мусор вместе с людьми, придумавшими их".[8]
Это и есть тот бесценный опыт Восхождения, к которому нам необходимо обратиться. Не поняв, не изучив его внимательно, мы не сможем его повторить, не сможем восходить, не сможем спасти наше великое и славное Отечество, а также жить и трудиться на благо людям. Не поняв этот опыт, мы будем жить и работать в уверенности, что всё делаем правильно, а случись серьёзный бой – побежим от врага, побросав нетронутый боекомплект. Больно и горько говорить об этом, не хочется этого понимать и сознавать. Такие слова совершенно справедливо вызывают в каждом негодование и гнев, так как мы всегда думаем о себе лучше, чем мы есть на самом деле. Но, если мы не будем подробно анализировать свои мысли и поступки, если мы не будем внимательно изучать опыт наших прародителей, которым, совершив невероятные усилия, удалось вскарабкаться на совершенно новые высоты, если мы не поймём и не изучим их, этих "Новых людей", нам не вырваться из связывающих нас оков условных благ, созданных информационной войной, нам не преодолеть все те новые препятствия, которые возникли на нашем пути в XXI веке, иначе – нам не восходить.
Мы прочитали о первом советском поколении "Новых людей" – о первых большевиках, комсомольцах, о том, кто показал на опыте тысячелетней героической и славной истории православной Руси, что такое "Русский дух". А что же было со следующими поколениями? Какие "Новые люди", пришли на смену тем, кто своим примером показали другим путь Восхождения?
Вот что писал всё тот же Л.С. Соболев о Советско-финской войне:
"В яростном неравном бою со стаей истребителей над укреплённым районом противника бомбардировщик
получил тяжёлые повреждения. Внезапно атакованный превосходящими силами, он сумел уйти от первой атаки труднейшим для тяжелого
самолета манёвром – переворотом. Он сумел уничтожить одного из врагов, сумел сбить пламя загоревшейся плоскости скольжением
на крыло, сумел вырваться из кольца атакующих даже тогда, когда отказал простреленный левый мотор. Но когда на него навалились
со всех сторон подоспевшие истребители и когда на третьей атаке на нем вспыхнули бензиновые баки – самолет превратился в
костёр. Но всё-таки пули продолжали лететь из этого клуба дыма и пламени, недавно называвшегося самолётом. Это беспрерывно
и метко бил по врагам раненый стрелок-радист Белогуров.
Штурман, старший лейтенант Харламов, горел в своей передней кабине: вражеская пуля, попав в револьвер, спасший ему жизнь, зажгла на нём комбинезон. Лётчик лейтенант Пинчук продолжал вести горящий самолёт к своим берегам. Он вёл, ничего не видя, чутьём, ибо дым и огонь заполнили всю его кабину.
Вышел из строя и второй мотор. Бомбардировщик пошёл на снижение, на территорию врага. Белофинские истребители отстали: участь горящего самолёта казалась им решённой.
Но самолёт, пылающий, лишённый моторов, всё же тянул к своим берегам: ещё живы были в нём балтийские лётчики и ещё сохранился между ними телефон. Лётчик Пинчук заменил свои обожжённые глаза здоровыми глазами штурмана Харламова. Полуослепший, задыхающийся в дыму, он слушал в телефон команды горящего в своей кабине штурмана, брал на себя или опускал ручку, нажимал педали, пока пылающий самолёт был ещё способен скользить по воздуху...
Так два человека слились в одного – и вместе они осторожно и аккуратно посадили летящий костёр на лёд Финского залива. Пламя, сбиваемое в полёте ветром, тотчас забушевало вовсю. Они выскочили на лёд все трое – раненый Белогуров, полуслепой Пинчук и уцелевший больше других Харламов... Все трое – объятые пламенем горящей на них меховой одежды.
Потушились снегом. Тогда сказался мороз. Белогуров в пылу боя сорвал с себя шлем, мешавший ему стрелять, – и левое ухо его стало белым. Пришлось заняться обратной операцией – согревать оттиранием ухо обугленного человека.
Потом пустились бегом к своему берегу. Бегом не потому, что он был так близко, а потому, что в обрывках одежды было холодно. И только теперь выяснилось, что Белогуров ранен: на бегу он прихрамывал. Друзья сели в снег, ножом распороли сапог, ножом вытащили из ноги пулю. Потом опять побежали.
Дорогу к своим им показали случайно пролетевшие над ними наши "ястребки". Теперь начал отставать Пинчук. Обожжённый и полуослепший, он шёл, пока в нем были силы, и наконец молча рухнул в снег, потеряв сознание. Друзья привели его в чувство, и Харламов, поддерживая обоих – раненого и обожжённого, повёл их дальше.
Через несколько часов возле них на лёд сели наши самолёты, присланные "ястребками". Но выскочившие из них балтийские лётчики с изумлением увидели направленные на них дула трех наганов. Трое героев опустили их только тогда, когда несомненно убедились в том, что перед ними советские лётчики.
– Мало ли что у вас на плоскостях звёзды, – пояснил в свое оправдание Пинчук, – белофинны и не на такие штуки пускаются...
Так дралось в воздухе третье поколение Краснознаменного Балтийского флота – балтийские соколы, достойные потомки балтийских матросов времён гражданской войны."[9]
Штурман, старший лейтенант Харламов, горел в своей передней кабине: вражеская пуля, попав в револьвер, спасший ему жизнь, зажгла на нём комбинезон. Лётчик лейтенант Пинчук продолжал вести горящий самолёт к своим берегам. Он вёл, ничего не видя, чутьём, ибо дым и огонь заполнили всю его кабину.
Вышел из строя и второй мотор. Бомбардировщик пошёл на снижение, на территорию врага. Белофинские истребители отстали: участь горящего самолёта казалась им решённой.
Но самолёт, пылающий, лишённый моторов, всё же тянул к своим берегам: ещё живы были в нём балтийские лётчики и ещё сохранился между ними телефон. Лётчик Пинчук заменил свои обожжённые глаза здоровыми глазами штурмана Харламова. Полуослепший, задыхающийся в дыму, он слушал в телефон команды горящего в своей кабине штурмана, брал на себя или опускал ручку, нажимал педали, пока пылающий самолёт был ещё способен скользить по воздуху...
Так два человека слились в одного – и вместе они осторожно и аккуратно посадили летящий костёр на лёд Финского залива. Пламя, сбиваемое в полёте ветром, тотчас забушевало вовсю. Они выскочили на лёд все трое – раненый Белогуров, полуслепой Пинчук и уцелевший больше других Харламов... Все трое – объятые пламенем горящей на них меховой одежды.
Потушились снегом. Тогда сказался мороз. Белогуров в пылу боя сорвал с себя шлем, мешавший ему стрелять, – и левое ухо его стало белым. Пришлось заняться обратной операцией – согревать оттиранием ухо обугленного человека.
Потом пустились бегом к своему берегу. Бегом не потому, что он был так близко, а потому, что в обрывках одежды было холодно. И только теперь выяснилось, что Белогуров ранен: на бегу он прихрамывал. Друзья сели в снег, ножом распороли сапог, ножом вытащили из ноги пулю. Потом опять побежали.
Дорогу к своим им показали случайно пролетевшие над ними наши "ястребки". Теперь начал отставать Пинчук. Обожжённый и полуослепший, он шёл, пока в нем были силы, и наконец молча рухнул в снег, потеряв сознание. Друзья привели его в чувство, и Харламов, поддерживая обоих – раненого и обожжённого, повёл их дальше.
Через несколько часов возле них на лёд сели наши самолёты, присланные "ястребками". Но выскочившие из них балтийские лётчики с изумлением увидели направленные на них дула трех наганов. Трое героев опустили их только тогда, когда несомненно убедились в том, что перед ними советские лётчики.
– Мало ли что у вас на плоскостях звёзды, – пояснил в свое оправдание Пинчук, – белофинны и не на такие штуки пускаются...
Так дралось в воздухе третье поколение Краснознаменного Балтийского флота – балтийские соколы, достойные потомки балтийских матросов времён гражданской войны."[9]
Я на протяжении всей статьи сознательно употребляла слово "мы", а не "они" – ведь обсуждать и осуждать других, а не себя, всегда легко. Не они, а именно мы должны отбросить негодование и возможные обиды и выявлять в себе мельчайшие ростки раздувания собственного "Я"; не они, а мы должны всерьёз взглянуть на себя через увеличительное стекло подвигов наших великих прадедов; не они, а мы должны научиться отбрасывать от себя навязываемые нам "неотъемлемые блага мира сего". У замечательного советского писателя Виктора Викторовича Конецкого есть один из рассказов про блокадный Ленинград, о тяжелейшем решении его матери не делить варёную чечевицу с любимой сестрой, а отдать её целиком своим детям. В этом рассказе есть основополагающая фраза: "Но у матери были свои предположения на наш счет. Она лучше знала, сколько в каждом осталось жизни или сколько в каждом уже было смерти".[10]
Так вот, не они, а мы должны каждый день спрашивать себя: "Сколько во мне ещё осталось жизни и сколько в меня уже закралось смерти?" Тогда и только тогда мы сможем вместе преодолеть в себе повреждения "зоны Ч", победить информационную заразу, научиться восходить, самоотверженно бороться, сеять разумное, доброе, вечное,[11] чтобы каждый из нас мог стать "Новым человеком" и возродить наше великое и славное Отечество!
Яна Сиденко
23 июня 2013 г.
Комментариев нет:
Отправить комментарий